Повелитель теней: Повести, рассказы

Потом постучали в дверь, и Юлий, который что-то рассказывал, насторожился и замолчал, встал от стола и, беспокойно глядя на дверь, отошел с рюмкой к окну, и только тогда громко сказал: «Войдите».

Вошла, вернее, вбежала Амалия Фердинандовна — я впервые видел ее растрепанной, — она приготовилась, видимо, спать и была в халате, поверх которого накинула шаль.

— Извините меня, прошу вас, я не стала бы вас беспокоить, но я видела, вы не спите! Боже, Боже! В моем доме что-то ужасное! Я весь вечер боялась быть дома, оттого что в нем пусто, и это в первый раз после отъезда моего мужа мне страшно в доме! Боже, Боже! Бедная Китти! — причитала она, и ничего более связного мы от нее не добились.

Взяв с собою на всякий случай фонарь, мы перелезли через низкий забор, разделяющий наши участки.

— Вот здесь, вот сюда выскочила бедная Китти, — Амалия Фердинандовна всхлипнула, — а ведь Китти всегда ходила спокойно, но тут она прыгала, била лапами и потом упала! О, Боже! Я боюсь войти в мой дом! Какое счастье, что вы не легли спать!

Я пошарил лучом фонаря по земле перед домом, и радужное пятно света, среди листьев тополя, втоптанных в землю, осветило белую кошку, лежащую на боку с откинутой к спине головой.

— Вы не успели заметить, откуда выскочила ваша Китти? — осведомился Юлий, выждав паузу между всхлипываниями. Он осторожно потрогал кошку носком ботинка — она была бесспорно дохлой.

— Я не успела заметить! Разве могла я знать! — Ее одолел новый приступ рыданий. — Кажется, вот отсюда! — Она показала на дырку в ступенях крыльца.

Когда мы садовой лопатой отдирали истертые каблуками ступени, с режущим ухо скрипом выдергивая ржавые гвозди, мне казалось, внизу, под щелями, в луче фонаря медленно шевелится нечто лоснящееся и мерзкое. Но, вскрыв крыльцо, мы под ним ничего не нашли, кроме запаха плесени и, в задней дощатой стенке, нескольких черных дыр, к исследованию которых охоты у нас не было.

Дрожащую и всхлипывающую Амалию Фердинандовну мы увели к себе и, уговорив выпить рюмку крепкой настойки, уложили спать в мезонине нашего дома.

Юлий ушел, а я еще долго слонялся по комнате, прикуривая сигарету от сигареты, пока память не отказалась восстанавливать вновь и вновь события и разговоры этой недели, ставшей счастливым, но уже далеким прошлым. Тогда я решился лечь и мгновенно, как в обморок, провалился в мертвецкий сон.

На другой день, по указаниям Амалии Фердинандовны, мы выкопали ямку у забора в тени и захоронили в ней частично съеденные муравьями останки Китти. А мне не давало покоя навязчивое видение — овальное радужное пятно света и лежащая в нем, конвульсивно вытянув лапы, дохлая белая кошка. Эта картина в мыслях упорно связывалась со вчерашним сном, вызывая подсознательное чувство вины, хотя я понимал, что все это — лишь случайное совпадение.

Я не стал рассказывать Юлию о своем сне, ибо этот случай и так произвел на него неприятное впечатление. Он стал, перед тем как лечь спать, запирать двери, и вообще, по вечерам выглядел нервозно и настороженно. За два дня после отъезда Наталии он получил и отправил несколько телеграмм, и в заключительной из них значилось, что съемки откладываются на месяц.

Он уехал вечерним автобусом и уговаривал меня отправиться с ним в Москву, звал просто так, провести время, сначала как будто в шутку, а затем все серьезнее, и чем упорнее я отказывался, тем настойчивее он уговаривал. Уже на подножке автобуса, поставив чемодан внутрь, он говорил с легкой досадой:

— Я не могу доказать мою правоту, как некую теорему, но поверьте мне на слово — в натуре этого города есть пренеприятнейшая дурь, у меня на это чутье. Он город-эпилептик. Сегодня он спокойный и сонный, а завтра уже бьется в припадке, и на губах его пена — поверьте нюху старого лиса!

— Вы напрасно его обижаете. Он ленивый и тихий город, и вам в нем просто скучно. А мне нравится, что здесь тихо, у меня, в конце концов, отпуск.

— Здесь слишком тихо — оттого-то и заводится нечисть! Вместо воздуха тут прозрачная жидкость, и люди рождаются с жабрами! Смотрите, чтоб и у вас не выросли… хотите стать двоякодышащим?

Автобус, словно решив оборвать наш спор, взревел мотором и двинулся, с лица Юлия исчезла досада, оно осветилось множеством приветливых и грустных улыбок, и он из-за стекла помахал мне рукой.

Часть вторая

Настали томительные дни, с удручающей душной погодой. Голубизна неба, будто пыльным налетом, покрылась сероватой дымкой, с берега, как обычно, тянул слабый бриз, но он не приносил запаха моря, листья деревьев почти не отбрасывали теней и выглядели сделанными из жести.

Мелкая живность, чуя в природе неладное, старалась спрятаться. Как-то вечером, уже за полночь, я курил, сидя в плетеном кресле, и вдруг на полу уловил шевеление — по крашеным доскам, не смущаясь ярким электрическим светом, деловито дрыгая лапками, перемещалась лягушка; спокойно пропрыгав через комнату наискось, она скрылась в углу за шкафом. Непостижимо, как она могла миновать высокие ступени крыльца и две закрытые двери, и я, хорошо понимая, что надо бы выкинуть ее на улицу, остался сидеть неподвижно, охваченный неожиданным оцепенением.

Потом в дом проникли цветные мохнатые гусеницы, по потолку стали ползать летучие насекомые с раздвоенными хвостами и мягкими длинными крыльями и в невероятных количествах обычные божьи коровки, пребольно кусавшиеся, и вскоре мне стало казаться, что все нечистые твари из окрестных садов перебрались в мое жилище.

Больше всего действовали на нервы коричневые глянцевитые червяки, очень медлительные и тонкие, похожие на коротенькие обрезки телефонного провода, — к вечеру они выползали из стены, и если случалось одного из них раздавить, раздавался отвратительный тихий хруст и распространялся запах гнили. Не в силах дотрагиваться до этой пакости пальцами, я их стряхивал со стен спичкой в пустые сигаретные пачки и выбрасывал на помойку.

Юлий оказался отчасти прав: в этом городе было нечто вредно действующее на психику. У меня появилась беспричинная настороженность, я стал на ночь запирать двери и проверять задвижки окон. Вечерами мерещилось, что в доме кто-то или что-то прячется, и я с трудом поборол возникшую было привычку оглядываться, чтобы убедиться, что за спиной никого нет. Твердо зная, что следить за мной некому, иногда я не мог удержаться и, мысленно ругая себя по слогам идиотом, внезапно отдергивал оконную штору — и, конечно, обнаруживал за ней лишь черноту стекла.

Микроклимат, объяснял я себе, духота и перепады давления — но от этого легче не становилось. Из пустующей половины дома порой слышались непонятные шумы, и я, чуть не вслух повторяя, что любой звук имеет свою механическую причину и описывается точным уравнением колебаний, тем не менее плохо спал.

Каждый день заходил я на почту и, стараясь казаться рассеянным, протягивал девушке через стойку раскрытый паспорт. Она доставала тонкую пачку конвертов, небрежно и ловко перебирала их левой рукой, одновременно правой возвращая мне паспорт, и качала отрицательно головой. Через несколько дней для этого молчаливого «нет» ей не нужно было смотреть ни письма, ни паспорт, и, еще не успев войти, я видел покачивание ее челки.

Оставались поиски дога, покуда безрезультатные, они все еще связывали меня с Наталией какой-то нитью — запутанной и готовой порваться, и, скорее всего, реально не существующей, — но у меня не было сил трезво оценить обстоятельства. Любые сведения об Антонии я должен был передать в Москву по адресу тетки Наталии.

Город скоро мне опротивел, в нем появилось что-то фанерное, что-то от декораций, забытых давно за кулисами, белесых от известки и пыли. Я решил уехать и назначил себе три дня сроку, но эти три дня прошли, а я никуда не уехал и по-прежнему аккуратно являлся на почту.

Поэтому что касалось дога — тут я готов был клюнуть на любую приманку. Она не заставила себя ждать, и невозможно было придумать ничего ни смешнее ее, ни нелепее. Преподнес мне ее Лаврентий Совин, школьный учитель химии, по прозвищу Одуванчик. Он привлекал внимание круглым блестящим черепом, на котором торчали иглами редкие белые волоски. Лицо его издали казалось застывшим в улыбке, причиной тому был курносый нос и складки около губ; вблизи же, напротив, его выражение оказывалось нервозным и даже страдальческим. За ним числились, по слухам, чудачества, и его недолюбливали — говорили, чудак он небезобидный, но, чем именно, объяснить не могли или не хотели. Мне его показали сначала, как местный курьез, а теперь предстояло иметь с ним дело.