Сады диссидентов

После того эпизода, когда ее “телевизор” выключился, Роза долго лежала на кровати и дрожала. Неужели такое возможно – то, что произошло на похоронах? Сможет ли она во второй раз наладить подобный контакт?

Когда-то, когда Роза шла по тротуару, каждый ее шаг отзывался тиканьем стрелки по некоему нравственному циферблату, каждая уличная встреча – поворотом некоего винта, каждый вежливый и молчаливый кивок посылал в разные стороны сигналы стыда: Я за тобой послеживаю, дружок, так что не воображай, будто это ты за мной послеживаешь! Может, теперь ты и выглядишь солидным сукиным сыном в глазах своих кумовьев, но я-то помню, с кем ты водился в 1952 году – со мной! В “дилемме заключенных”, обусловленной “добрососедскими” встречными обвинениями, Роза играла роль тюремного надзирателя – позвякивала связкой ключей в коридоре и прятала в нагрудном кармане исповеди от всех узников без исключения. Выйдя из партии до того, как самой партии был нанесен сокрушительный удар, Роза никогда не говорила о том, что исключение из коммунистических рядов в последнюю минуту избавило ее от участия в массовых покаяниях, последовавших за разгромом, так что трудно было сказать, на чем основан ее авторитет. Вместо кокарды Роза обходилась высоко поднятой бровью, а ее крепкую связь и сотрудничество с влиятельными людьми – с полицейскими, библиотекарями, местными политиками – было так же невозможно опровергнуть, как и объяснить. Вот так кульбит: из подрывного элемента – в квартальные дозорные! Для Розы выйти из кухни и отправиться на Гринпойнт-авеню было все равно, что выйти в море на всех парусах, под пророческим знаменем, которое запятнал сажей покаянный век. Ее знамя и девиз: проигранная борьба лучше, чем борьба за дело, имеющее хоть малейший шанс на победу. Волоча за собой, будто шлейф, целое облако истории, она проходила милю за милей, так что все очевидцы содрогались и прикусывали языки.

Совершенно другое дело – личное горе. Они низводили ее до приземленного уровня сплетен в Гарденз. Носить траур, ходить в черном – это вызывало бы неподобающую жалость у окружающих, это не имело ничего общего со знаменами. Она улавливала оскорбительные отголоски даже в том приглушенном шепоте, которым провожали ее старые товарищи, принимавшиеся шушукать за ее спиной, стоило ей пройти мимо них по тротуару. Клей политической паранойи высыхал, превращался в пыль и уносился прочь, и именно эта паранойя оказалась последним скрепляющим веществом, на котором еще кое-как держалось ее чувство общности со своим районом. После распада этих последних связей в остатке была лишь горстка безобидных старичков, которые судачили о Флориде или о смерти. Роза даже затруднилась бы ответить, какой из этих двух вариантов выхода из тупика хуже. Обитатели помоложе, для которых Саннисайд был всего-навсего городским районом, куда они переехали жить, вообще не знали, кто она такая.

Утомившись, Роза перестала останавливать прохожих, перестала требовать, чтобы ей представлялось каждое новое лицо, появлявшееся в районе, – и это временное ослабление хватки привело к тому, что всё понемногу стало скатываться в анонимность. Роза обдавала привычными молчаливыми взглядами тех, кого знала уже не первый десяток лет, и не в силах была устанавливать новые связи с этими молодыми парочками, которые, скорее всего, отреагировали бы вежливым непониманием на ее допросы. Так на тротуаре между Розой и любым другим человеком разверзалась пропасть. Ей уже и самой трудно было припомнить, в чем заключались радикальные основы ее давнего негодования, служившие правомочием идеалистки строго допрашивать всех встречных. А без такого правомочия она поневоле приобретала удручающее сходство с обыкновенной старой склочницей. Молчание, некогда таившее в себе увещевание и различные намеки, теперь превратилось в самое обыкновенное молчание. Поэтому, если новичок, напуганный взглядом или жестом этой странной одинокой фигуры, удосуживался кого-нибудь о ней спросить, то слышал в ответ: Очень печальная история – у нее единственную дочь убили в Южной Америке. Или что-нибудь другое, порезче: Безнадежный случай. Коммунистка. Муж сбежал от нее в сороковые, дочь сбежала на Манхэттен, но это оказалось слишком близко. Искала себе мужика – нашла черномазого, но и тот дал деру. Любая другая на ее месте сама бы воспитывала внука-сироту, но только не она. Мальчишку отослали в Пенсильванию, к каким-то сектантам.

Ах, квакеры, по-вашему, не сектанты? Ну что ж, вы вольны оставаться при своем мнении.

Во всяком случае, среди тех ожесточенных евреев, что катили магазинные тележки по проходам между полками и морозильниками, попадались пережившие Холокост женщины, которые могли засучить рукав и показать чернильный номер на руке. А вот Розе явно не хватало татуировки с надписью “Преждевременная антифашистка”.

Слушайте, однажды я заставила уоббли сесть рядом с кропоткинцем и спокойно с ним побеседовать. Может, вам это ничего и не говорит, но в ту самую секунду два разных мира вдруг застыли в равновесии.

Среди всех этих руин былого, между приглашениями на похороны, и шагала Роза – и дошагала в итоге до Программы охраны свидетелей Большого Куинса. Где-то на перекрестке, где Сорок седьмая пересекала Шестьдесят четвертую на пути к Семьдесят восьмой и уходила дальше, она уже способна была потеряться, утонуть в бескрайнем, нескончаемом людском море, где никто не ведает жалости и никого не узнают в лицо, где царит одна лишь непостижимая система бездушно пронумерованных улиц, переулков и площадей. Люди, люди – ведь именно с людей она начинала, когда шестнадцатилетней девочкой осмелилась спорить с отцом за пасхальным столом. Раз уж это ночь, когда положено задавать вопросы [18], позвольте мне спросить еще вот что: что же делает еврейское рабство – в наше-то время, когда мы столько знаем, – более тягостным, чем все остальные нынешние формы порабощения человечества? Разве не все мы – люди? Ведь именно человечеству, живущему в условиях разобщенности, которые навязали людям ложные понятия о различиях между расами и религиями, Роза и посвятила свою жизнь. И вот что парадоксально: эта борьба обернулась для нее катастрофическим отчуждением не только от собственного отца и его кровной веры, иудаизма, но и от всего человечества. Повинуясь зову своих убеждений, она очутилась в сетях ячеек, подчинявшихся советскому диктату, но состоявших на добрую половину из фэбээровцев. В итоге она вышла оттуда с нервной системой, настроенной на восприятие мира как сложного механизма, состоящего из всевозможных систем, институтов, идеологий. Теперь же она подумала: всё, хватит! Хватит с меня этих полицейских и городских советников! Хватит с меня мэров! Носиться с ними – все равно, что на Папу Римского молиться! Вы облекали властью любого – даже еврея, – только затем, чтобы совратить его, склонить к коррупции, а еще – как это случилось с Мейнзом – и поглядеть потом, как он летит с обрыва в пропасть. А принимая во внимание, что сама Роза обладала куда большим умом и твердостью духа, чем большинство тех мужчин, под чьим невероятным авторитетом она понапрасну находилась в течение почти всей жизни, то ее отрезвляла мысль, что, быть может, только ее принадлежность к женскому полу уберегла ее от такой же участи. Розу Ангруш-Циммер никогда не избирали на высокую должность: ее наивысшей победой было право войти в правление Публичной библиотеки Куинса, где она, единственная женщина, восседала среди судей, священников и идиотов от коммерции и где ей едва давали вставить слово, а она целыми ушатами выслушивала бредовые речи. С таким же успехом она могла бы там выносить переполненные пепельницы или, скажем, приносить блюдо гоменташей с маковой начинкой.

Лишь ее женское естество вернуло ее вспять, туда, где, как она решила, и есть теперь ее место: в ряды всегдашних “потерпевших” от истории – к Народу. Она сотню раз фыркала при слове “феминизм”, когда Мирьям пыталась применить это слово к ее, Розиной, жизни. Что ж, оставалось теперь добавить и этот дополнительный покаянный укол к непостижимой утрате: очень жаль, что она сумела взглянуть на собственную жизнь с позиций Мирьям слишком поздно, когда беседовать об этом можно было лишь с призраком дочери – по такому телефону, который никогда не звонит.