Отпечатки
Отпечатки читать книгу онлайн
«Отец умер. Нет слов, как я счастлив» — так начинается эта история.
После смерти отца Лукас Клетти становится сказочно богат и к тому же получает то единственное, чего жаждал всю жизнь, — здание старой Печатни на берегу Темзы. Со временем в Печатню стекаются те, «кому нужно быть здесь», — те, кого Лукас объявляет своей семьей. Люди находят у него приют и утешение — и со временем Печатня превращается в новый остров Утопия, в неприступную крепость, где, быть может, наступит конец страданиям.
Но никакая Утопия не вечна — и мрачные предвестники грядущего ужаса и боли уже шныряют по углам. Угрюмое семейство неизменно присутствует при нескончаемом празднике жизни. Отвратительный бродяга наблюдает за обитателями Печатни. Человеческое счастье хрупко, но едва оно разлетается дождем осколков, начинается великая литература. «Отпечатки» Джозефа Коннолли, история загадочного магната, величественного здания и горстки неприкаянных душ, — впервые на русском языке.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
Пол расстегнул молнию на синей виниловой сумке, и вот они: толстые новехонькие пачки прекрасных (блядь, думал Тычок, — они прекрасны, правда прекрасны) пятидесятифунтовых банкнот — точно бронзовые и медные бумажные кирпичи. Пол бросил их в котел (и не пытайтесь — даже не пытайтесь узнать, сколько у нас тут было: говорю же — это разобьет вам сердце) и попрыскал на них бензином для зажигалок, а потом очень быстро (потому как Полу, честно говоря, — ему все это тоже совсем не нравилось) бросил внутрь спичку, и все трое попятились, услышав приглушенный рев, и языки пламени вырвались наружу, вверх, и прямо-таки слышно было, как они пожирают денежные пачки. Поплыл запах, отвратительный и притягательный разом — все сгорело на удивление быстро. Бочка уже мешал почерневший хрустящий пепел деревянной ложкой, взлетевшая копоть осела на крылья его горячего и потного носа.
— Ну, — сказал он, — вот, бля, и все…
Да, подумал Пол: да. Но это правильно, чё я сделал, — и я скажу вам, почему. Тычок, да, — сколько он ко мне приставал? До, типа… ну, блин, как вы это называете-то? Нечастный случай? Так, что ли? (Ладно — вы, короче, просекли, о чем я, — когда Лукас помер). Раньше я мог, типа, держать это под контролем, да? Управляться с ним. Слышь, говорил я (вы, может, сами слышали, как это было), нам тут хорошо, да? И это нам больше не нужно, так? А? Это старое барахло. И он вроде как заткнулся — но я-то знал, да? Прекрасно знал. Что в черепушке у него по-прежнему кипит. А потом он начал: ну скажи мне, Поли, куда подевалась твоя хорошая жизнь, а? Я скажу тебе, куда, Поли, — утекла в ту дырку в подвале, вместе с Лукасом, вот, бля, куда она подевалась: и никто не хочет занять его место, да? Чудаки вроде Лукаса — такие встречаются один на тысячу. Да. Я не стал напоминать Тычку, что по справедливости ему причитается третья доля всего, что нам досталось (меня это до сих пор, знаете, душит: каким Лукас, говорю я вам, — был сокровищем. Потому что прежде мне никто ничего не давал). Но нет — он, Тычок, хорошо все обдумал. Я, говорит, пас. Я больше не хочу, бля, прибираться и для Бочки фрукты с овощами таскать. Да? Я ему говорю: да? Ну, что-то раньше ты об этом не заикался. А он такой: может быть, но это было раньше. И да, он прав, старина Тычок: теперь все совсем по-другому.
— Так что валяй, Поли, — гони мою треть, и я пошел. В смысле — ничё такого не думай, общаться, конечно, будем. Но, по-мойму, пришла пора мне поработать. Сечешь? Попрактиковаться.
— Ну, это ради бога, Тычок, — но как я тебе отдам треть того, что еще не продал? А?
— Так подели банкноты, бля! Черт побери — мы и так целую вечность уже тянем.
— Нам нужно тянуть. Сам знаешь. Они слишком новые. Опасно.
— Ну, блин, я рискну. Просто отдай их мне, Поли, и я пошел.
И я вам прямо скажу — я об этом думал. Я думал, да, может, он и дело говорит, старина Тычок: может, мы достаточно уже тянули. Пустим их в ход помаленьку, одну за другой… да, может быть. Так что я вытащил их и, типа, хорошенько поглядел, и, господь всемогущий, — говорю вам, ребята, хорошо, что я это сделал. Потому как они были неправильные. Все до одной. Раньше я не замечал — ни разу не замечал до этой самой минуты. Но как-то умудрился (прежде я никогда не портачил по этой части) пропустить серийный номер внизу. А переделывать их нельзя, сами знаете: что сделано, то сделано. Я сказал Тычку и… ну не знаю, сначала он, небось, решил, что я лапшу ему на уши вешаю. А когда своими глазами увидел, едва не рехнулся. А потом сказал: да какая разница — скупщик, сказал он, ни хрена не заметит, пока Тычок благополучно не смоется. Да? говорю я. А потом он что сделает, Тычок? Мозгой-то пошевели, сынок. Или копам настучит, или мальтийцам, или косоглазым — уж кто-нибудь да схватит тебя за руку. А? Подумай хорошенько, сынок. Да. Ну и вот. Мы их жжем. Вот и все. Вот прям сейчас и сожгли. Поэтому я Тычку отдам все, типа, паспорта, удостоверения личности и прочую мелочевку (они-то в порядке — они пойдут в дело), а потом отдам его долю, когда мы продадим этот бордель. Потому как я собираюсь его загнать, и поскорее: Бочка начинает зудеть, и вообще. Говорит мне, он мне говорит: мне больше нечего делать, Поли: мне больше нечего тут делать. Бедолага: и такой грустный при этом. А я? Что ж, я здорово переживаю, скажу вам по правде. Потому что я этот наш дом люблю. Но я должен его продать, нравится мне или нет. Вы и сами все понимаете. Так что не знаю пока, вот и все, что могу вам сказать. И, я прикидываю, я не один такой. Тут что-то странное в воздухе в последние дни. Новый год на носу, понимаете, — и все очень нервничают, если хотите знать мое мнение. Как Майк. Старина Майк. Поболтал с ним недавно (но не говорил ему, что с Уной творится: ясен день, не говорил — за кого вы меня принимаете?), его здорово колбасит, старину Майка. Он мне и говорит, говорит мне:
— я поражен, Пол. Глубоко поражен. Тем… боже, — кем я оказался. В смысле, никогда толком — не знаешь, да? Пока не попадешь в переплет. Идешь себе по жизни со всеми своими маленькими слабостями и хобби, по полочкам разложенными мнениями и любимыми книгами, и прочей ерундой, которая тебе, дураку, нравится или не нравится, и начинаешь, ну не знаю… начинаешь думать, будто эти вещи, они как бы определяют тебя. Что все эти вещи — и есть ты. Ты становишься ограниченным, я вот к чему, Пол. Ограниченным, толстым и ленивым. И таким, блин, до фига самодовольным. Вот что со мной случилось. Меня опутало все это… барахло. Все эти остатки жизней, которые взаправду были прожиты. Людьми, которые достойны так называться…
— Хватит, Майк, — хватит себя мучить, — мягко сказал Пол. — Мы все не идеальны. И не надо наезжать на твои первоклассные вещи. В жизни не видел такой замечательной коллекции.
— Да, но ведь это только барахло, правда, Пол? Гм? В смысле, это всего лишь охрененно большая коллекция барахла. Подержанное старое барахло, которое… ну, все это вне меня, да? Забавно, что я никогда этого не замечал. Ничто из этого ни в малейшей степени не имеет отношения к тому, что я на самом деле есть. В смысле… послушай, Пол, извини, если я немного — ну, знаешь, перебарщиваю, — и пожалуйста, не думай, будто я снова заплачу, нет, потому что, если честно, во мне, по-моему, ни единой слезинки не осталось, честное слово… просто… ну, мне кажется, я могу с тобой поговорить, Пол — что ты поймешь, ну — хоть что-то. И я знаю, ты ценишь — вещи, барахло. Мусор. Это Уна так сказала, знаешь. На днях. Мусор, сказала она. Она столько лет провела среди них — жила ими, если хочешь… и тут вдруг поворачивается ко мне и спрашивает: ну, что ты теперь будешь делать, Майк? Со всем этим мусором?
— Не стоит. Не забивай себе голову Уной, старина. Она все это любит, Уна.
— Что ж. И я так думал. Но ты видел, да? Как она — била и пинала меня. Я весь в синяках, да. Понимаешь, я думаю, может, дело во мне. Пол. Не в вещах. Может… раньше, ну — я был почтенным хранителем этого старого поколения, великого поколения: поколения людей, сражавшихся на войне. Сам же я ни с чем не способен сразиться, Пол. Я просто разваливаюсь на куски. Мне невыносимо то, что происходит здесь и сейчас со всеми нами. Я не знаю, что с нами станет. Иисусе — если б я жил во время войны, ну — я бы недолго протянул. Меня бы пристрелили за трусость. И правильно бы сделали. Совершенно правильно. Я опустошен, Пол: внутри ничего не осталось.
— Итак. Ты поговорил с ней, да? С Уной? О том, что ты чувствуешь?
— Нет. Вообще-то нет. Не поговорил.
Да уж, подумал Пол: я так и думал. Потому как я поговорил. И лучше тебе, Майк, не знать, чё она говорит. О боже, о боже, о боже…
— По-моему, она вообще-то больше не со мной, — несчастно продолжал Майк. — Боже. Я никогда… никогда не думал даже, что услышу, как такое говорю. А в постели, знаешь, — о господи, прости, Пол, — прости. Я не должен говорить тебе — переваливать это на тебя, но… я не буду, понимаешь, вдаваться в детали и так далее, но у нас с Уной, ну — у нас были свои маленькие, знаешь, — ритуалы, скажем так. Своего рода маленькие — игры, в которые нам нравилось играть. Уверен, ты — ну, понимаешь. Ладно. А сейчас, ну — ничего. Ни хрена. Наверное, это потому, что она чувствует — она, Уна, должна чувствовать, что я — опустошен. Сегодня ночью — Иисусе, я спал один на софе — ну, знаешь, на этой нашей софе, — и у меня была моя любимая фантазия… мне так неловко все это говорить, Пол, но… ну, ты знаешь Фрэнки? Да? Фрэнки, которая с Джоном? Ну конечно ты знаешь — конечно. О чем я только думаю. Ну так вот, ладно, короче, я… я типа, представлял, что она — одна из сестер Эндрюс: ну, знаешь, американская форма и все такое. Юбка-карандаш. Китель. Маленькая шляпка. Это всегда меня заводит, честно говоря. И. Ночью. Ничего. Вообще ничего. Ни хрена. Опустошен. Я опустошен, понимаешь. Я абсолютно, абсолютно пуст…