Сады диссидентов

8 ноября 1969 года, Дрезден, Фицтумштрассе, 5

Дорогая Мирьям!

Хочу поблагодарить тебя за четвертую (уже боюсь ошибиться) из нескончаемой серии открыток с “Герникой”, и, хотя твои короткие и довольно загадочные записки не кажутся мне враждебными, я все-таки опасаюсь, что до меня могло не дойти более обстоятельное письмо от тебя за последние несколько месяцев. Пожалуйста, напиши и подтверди, что ничего не пропало, как я опасаюсь! Возможно, ты понимаешь, что я тревожусь по поводу исправной работы почты.

Прими сердечные приветы от Микаэлы и от Эррола. (Поскольку ты уже второй раз просишь меня сообщить точное время его рождения, то сообщаю: согласно выданному свидетельству, он родился ранним утром 26 мая, в три часа четырнадцать минут.)

3 августа 1971 года, Дрезден

Дорогая Мирьям!

С твоего позволения, дочь моя. Вероятно, твой острый ум оказался обманут той крошечной порцией исторической критики, что уместилась на обороте почтовой открытки. Мне кажется, ты чрезмерно склонна мыслить образами и символами, лозунгами и рекламными роликами в стиле Мэдисон-авеню. И все-таки на некоторые твои утверждения необходимо ответить, тем более что они касаются того, что стало делом моей жизни. Ты упоминаешь Ковентри, ты упоминаешь Роттердам, и, разумеется, посылая мне эти открытки, ты снова и снова “упоминаешь” Гернику. Ты пишешь (цветистым почерком, пририсовывая рядом цветы и “пацифики”, словно желая наделить свои слова какими-то средневековыми или библейскими магическими чарами!): “Страдание – это страдание”. Все это ты делаешь, оспаривая ту истину, которую я пытаюсь подтвердить документально: а именно, что бомбежка союзниками Дрездена стала единственной в своем роде нравственной и культурной катастрофой, которая стоит в сознании человечества в одном ряду только с атомными бомбами, сброшенными на японские города (напомню тебе, что в одном Дрездене погибло больше людей, чем в каждом из них). К тому же Дрезден отражает и зверства самих нацистов – те самые зверства, которые олицетворяют все ужасы ХХ века в народном сознании (что совершенно понятно, могу добавить!). Вплоть до того, что многие семьи оказались просто заживо сожжены в бункерах, куда покорно спустились сами или куда их заманили обещаниями безопасности.

До Дрездена не было прецедентов. Ковентри был центром британского оборонного производства. Упускать это из виду – значит упускать из виду существенные факты. Потери среди гражданского населения Ковентри, пусть и ужасающи, явились неизбежным следствием оправданного удара по важной военной мишени. Расследование обстоятельств событий в Роттердаме также обнаруживает скорее один из эпизодов “военной истории”, чем летопись “ужасов” (в отличие от Дрездена). В этом городе была расквартирована дивизия голландской армии, и, по сути, бомбежка привела к капитуляции военных сил Голландии. В “Люфтваффе” даже попытались отменить приказ об авиаударе, когда узнали о мирных предложениях. А то, что эта попытка не удалась, свидетельствует об общем военном хаосе.

Ну вот, теперь о лицевой стороне твоей открытки. Удивишься ли ты, когда узнаешь, что летчики фон Рихтгофена нацеливали бомбы почти исключительно на мосты и магистральные дороги Герники? Это опять-таки военный эпизод. “Страдание – это страдание”, но крайнее преувеличение трагедии в Испании – фетиш тех людей, кто, стараниями художников вроде Пикассо, Джорджа Оруэлла и Розы Ангруш, придает особое, даже священное нравственное значение второстепенным потасовкам с участием “бригады имени Линкольна”. Я тоже когда-то находился под влиянием таких художников, так что мне вполне понятно такое заблуждение. И все же это заблуждение.

Почему я позволяю себе подобную пристрастность, зная, что у тебя это неизбежно вызовет раздражение? Потому что мне хочется, Мирьям, чтобы ты поняла: мы с тобой – на одной стороне. Ты говоришь, что я “одержим” страданиями немцев. Однако осуждать действия США во Вьетнаме, не понимая того, что напалм берет начало в дрезденских бомбежках, – значит терять из виду траекторию истории. В этом смысле, Дрезден, как и Хиросима, – отнюдь не завершающая стадия предыдущей империалистической войны, а первый залп войны следующей – причем войны, применяющей средства террора гораздо успешнее, чем это делал Гитлер. Все мы сейчас живем в дрожащей тени того пожара, который на самом-то деле никогда не утихал. А собирать и фильтровать различные свидетельства – чем я занимаюсь уже более десяти лет, – значит содействовать тому, чтобы каждый сторонник мира, вроде тебя, понял, что самая главная задача – собрать воедино множество людских голосов, выступающих против повсеместных ужасов угнетения и смерти.

Ты говоришь, что поездка невозможна, и я (против своей охоты) понимаю тебя. И все же не оставляю надежды, что когда-нибудь наш Эррол и твой Серджиус смогут поиграть вместе, а еще – на то, что у них появится возможность жить в мире, избавленном от разрушительного наследия государственных границ. Правда, после всего того, о чем я написал в письме, такие надежды не вызывают особого оптимизма.

P. S. Раз уж я с таким большим запозданием начал выказывать к тебе “отеческое” отношение, то теперь я чувствую, что не способен остановиться. Уж прости меня. Астрологический мистицизм, которым пронизано твое письмо, кажется мне совершеннейшей чепухой, и мне жаль, что я вряд ли смогу убедить тебя отказаться от всего этого. Малыш Эррол – такой же “Близнец с Луной в Марсе”, как я – кентавр. Вообще, знаешь, мне кажется это возвращением к каким-то каббалистическим суевериям, чем-то вроде истерического и самоуничижительного возвращения твоей матери к народному иудаизму – когда она вдруг вздумала явиться на твою свадьбу и навязать тебе раввина. Дочь моя, мир, в котором мы живем, и так достаточно загадочен, чтобы мы в придачу окутывали его еще какой-то метафизикой! Но довольно.

19 марта 1972 года, Дрезден, Фицтумштрассе, 5

Дорогая Мирьям!

Если я соглашусь с тем, что лошадь на картине “по определению” не могла быть важной политической или военной мишенью, то согласишься ли ты, в свой черед, с тем, что изображение лошади масляными красками является не документальным рассказом об исторических событиях, а поэтическим истолкованием? Или, еще лучше, если я признаю то, чего ты от меня добиваешься, может быть, ты прекратишь посылать мне эту открытку? Пожалуйста! Не сомневаюсь, ты уже успела озолотить сувенирную лавку при Музее современного искусства.

15 ноября 1977 года, Дрезден, Франц-Листштрассе, 22

Дорогая Мирьям!

Я перебрасываю эту весточку через пропасть долгого молчания, решившись снова затронуть вопросы, которые так и остались не разрешенными между нами, еще со времени твоего давнего и совсем короткого посещения. С тех пор наши родственные отношения так и не возобновлялись – несомненно, во многом по моей вине. В любом случае, сейчас я расскажу тебе о том, что заставило меня побороть страх, что ты просто выбросишь мое письмо, не вскрывая, или, проще того, пересилить беспокойную мысль, что у меня даже нет достоверного адреса, по которому тебя можно разыскать! Дело в том, что год назад, в январе, мне прооперировали раковую опухоль желчного пузыря. Поначалу врачи не слишком обнадеживали меня, говоря, что жить мне остается не больше двух лет. Но после двух операций и трех с лишним месяцев лучевой терапии я смог вернуться к совершенно нормальной жизни, если не считать того, что через день мне приходится делать инъекции специального препарата, который предположительно мобилизует антитела. Поскольку эти уколы я в состоянии делать себе сам, то хлопот они мне доставляют немного. Достаточно сказать, что я практически не ощущаю боли, а на последнем медосмотре, два месяца назад, доктор сообщил мне, что вероятность образования новой опухоли – всего один процент.