Дочь якудзы. Шокирующая исповедь дочери гангстера

В то время, когда меня арестовали, родители не заявили в полицию о моем исчезновении, поэтому формулировку «сбежала из дома» я посчитала неточной. В момент задержания у меня с собой не было растворителя, так что они либо должны были меня с ним поймать, либо схватить в тот момент, когда я его нюхала. А главное, они назвали наркотиком аспирин, который вообще продавался без рецепта.

— Сёко Тендо, вы хотите что-нибудь сказать?

Я знала, что спорить с обвинениями бессмысленно, и покачала головой.

Судья поправил очки и повернулся к моим родителям:

— Не желают ли родители обвиняемой сделать заявление?

— Она — сдувшийся мяч, вот и все, — произнес папа.

Судья никогда прежде не слышал от отцов подобных ответов.

— Сдувшийся мяч? — переспросил он как попугай.

— Да. Ей наплевать, сколь сильно о ней беспокоятся родители. Она как сдувшийся мяч — как его ни бросай, он никогда не полетит прямо и никогда не отскочит обратно. Ей пора научиться самой отвечать за свои поступки. В противном случае она никогда не исправится и не станет лучше.

Как я и ожидала, папины слова оказались очень суровыми. Даже судьи в недоумении переглянулись. Я искоса посмотрела в сторону родителей и увидела, как мать утирает слезы.

— Сёко Тендо, пожалуйста, запомните, что сказал вам отец. Я приговариваю вас к исправительной школе.

Должно быть, двое охранников, стоявших у двери, ждали именно этого момента.

— Пошли, — сказали они, подойдя ко мне, и, мягко придерживая за локти, повели прочь. В это мгновение я услышала голос матери за спиной:

— Сёко-тян, девочка моя! — Заливаясь слезами, она цеплялась за мою руку.

— Прости, что доставила вам столько волнений, — сказала я. — До встречи.

— Будь сильной, — добавил отец, глядя мне прямо в глаза.

Затем охранники вывели меня в пустой коридор, по которому разносился один-единственный звук — ленивое шлепанье подошв изношенных резиновых тапок по начищенному полу. Я покинула здание суда, так ни разу и не оглянувшись.

Сразу же по прибытии в исправительную школу меня отвели в комнату, посреди которой стоял складной стул.

— Садись. Я постригу тебе волосы, — указав на него, сказала одна из учительниц.

Она без всякой жалости обкорнала осветленные локоны, которые я так любила. Мне же оставалось только сидеть и наблюдать, как мои волосы падают на расстеленные под ногами газеты. Под аккомпанемент щелкающих ножниц меня заставили выслушать школьные правила. Когда учительница закончила, я быстро стряхнула обрезки, упавшие на колени, и переоделась в бордовый спортивный костюм, которому суждено было стать моей формой.

Распорядок дня в исправительной школе являлся полной противоположностью моего прежнего образа жизни. Каждое утро начиналось с переклички. После этого мы быстро умывались и устраивали уборку. Потом завтракали, убирали за собой, после чего наступало время уроков, включавших в себя ненавистное вышивание и вязание кружев. Еще мы делали незамысловатую крестьянскую работу, например, разбрасывали навоз. Уроки физкультуры, главным образом, сводились к бегу, но я оказалась не очень выносливой и не могла бегать на длинные дистанции. (И это при том, что, когда за нами гналась полиция или нас преследовал Кобаяси, могла улепетывать хоть вечность!) Впрочем, здесь я не видела смысла искать отговорки. Все правила были рассчитаны на жизнь в коллективе, и мне ничего не оставалось кроме как подчиняться им. Как бы там ни было, во всем этом для таких раздолбаев, как я, заключался очень ценный опыт. Я начала по-настоящему осознавать ценность свободы, только лишившись ее.

Поняла, что папа в суде сказал правду. Надо самому отвечать за свои действия. Если ты поступаешь плохо, с тобой происходит именно то, что случилось со мной. Я была единственной из всех участниц драки, для которой дело кончилось исправительной школой, но не особенно из-за этого переживала. Если бы меня выпустили из центра предварительного заключения, то вместо того, чтобы пойти домой, я бы отправилась прямиком к своим друзьям. Так или иначе, я все равно оказалась бы здесь, это был всего-навсего вопрос времени.

Я старалась смотреть на себя со стороны и научиться сдерживаться, однако все равно попала в переделку. От природы мои волосы скорее каштанового, нежели черного цвета, но все же, когда из аптечки пропала перекись, вину свалили на меня.

— Ты ее стащила, чтобы перекраситься! — орала учительница.

Это мне напомнило тот случай, когда в седьмом классе наша руководительница точно так же наехала на меня из-за цвета волос, — и я снова разозлилась.

— Слушайте, это мой натуральный цвет! — закричала я ей в ответ и, вырвав клок своих волос, швырнула их ей в лицо. Потом со всей силы оттолкнула учительницу и выбежала вон. Мне удалось увернуться от всех преподавателей, которые пытались меня схватить, и я бросилась к забору.

Когда речь заходила о побегах, в школе в основном полагались на нашу совесть, нежели на препятствия из дерева и стали, поэтому ограждение было не очень высоким. Я понимала, ничего хорошего из моей затеи не получится, но не собиралась мириться с тем, что меня обвиняют в преступлении, которого я не совершала. Поплутав немного, чтобы запутать следы, я отправилась к Хироми. Она была одной из самых старших девушек у нас в тусовке и жила неподалеку от исправительной школы. Поначалу Хироми вроде бы искренне обрадовалась мне. Мы где-то с неделю провалялись, нюхая растворитель, но потом ей это стало надоедать.

— Слушай, Сёко, возвращайся лучше в школу, — сказала она. — Если ты не явишься, в следующий раз тебя отправят в тюрьму для малолеток. Да и вообще, ты ведь не можешь торчать у меня всю жизнь, а идти тебе некуда. Ты сбежала, поэтому никто из наших не захочет с тобой связываться.

Хироми даже взяла немного денег в долг у родителей, чтобы в школе у меня были хоть какие-то средства, и оплатила такси. Она не преувеличивала — наши друзья боялись, что, если меня поймают и вернут в исправительную школу, я потяну их за собой, поэтому никто не желал со мной встречаться. Только Хироми протянула руку помощи. Ей пришлось убедить парня, с которым она жила, спрятать меня в их доме. Сама она отсидела срок в тюрьме для малолеток и на собственной шкуре знала, что там законы были очень суровы. Именно поэтому я решила последовать ее совету и добровольно вернулась в исправительную школу. Конечно, там мне учинили форменный допрос с пристрастием, где я была и что делала, но я ничего не рассказала. В качестве наказания заставили целую неделю с утра до ночи с перерывами только на еду пялиться в стену и думать о своем поведении. За эту неделю я часто вспоминала о слезинке моей матери, которую она уронила мне на руку в зале суда, и о том, как, должно быть, страдали мои родители, глядя, как меня уводят прочь. Я понимала, что сделала всем очень больно, но главные испытания, которые мне предстояло пройти, были еще впереди…

Как-то утром восемь месяцев спустя мне сообщили, что на следующий день меня выпускают. Ночью я не могла сомкнуть глаз. Просто лежала поверх одеяла и ждала, когда сквозь занавески начнет просачиваться свет. Когда, наконец, рассвело, вскочила с постели, открыла окно и глубоко вдохнула холодный утренний воздух. Я откликнулась, когда проводили последнюю для меня утреннюю перекличку, сменила пижаму на форму и последний раз съела здесь завтрак. Собрав вещи, я прошла в небольшой зал, где каждый, кто покидал исправительную школу, получал от директора аттестат о среднем образовании. Мои родители, приехавшие, чтобы меня забрать, молча наблюдали за всем происходящим, стоя поодаль. Как только церемония подошла к концу, я кинулась к ним.

— Поехали домой, — сказал папа, похлопав меня по плечу.

Рука отца на моем плече была теплее весеннего солнца, а мама даже смеялась. Мы сели в машину, и я помахала на прощание рукой учителям, которые восемь месяцев заменяли мне семью. Город, на первый взгляд, практически не изменился, а под безоблачным весенним небом он показался мне особенно прекрасным.