Отпечатки

Итак. Это нам еще предстоит (и, боже — не терпится увидеть лицо Бенни! И Каролины: Каролины тоже). Но сперва все же еще одно детское воспоминание (чтобы не мешало больше). На Рождество мать как-то умудрялась сэкономить немного из того, что отец считал нужным ей давать, и заворачивала в подарочную бумагу, может, пару ботинок для школы (в каждом полно сластей и фруктов, чтобы смягчить удар), или же, например, несколько книг, которые, как она считала, пойдут мне на пользу. Вот — только что вспомнил: насчет ботинок, я помню, как она ласково улыбнулась и сказала мне: о господи, Джейми, — ты посмотри, что ты делаешь! Ты надел их не на те ноги! И, господи, как она засмеялась, когда я посмотрел на нее, искренне озадаченный, и зарыдал — потому что я не мог — я не мог надеть их не на те ноги, потому что смотри, мамочка, ты что, не видишь — других ног у меня нет! Отец, даже он, по-моему, почти улыбнулся. Ну ладно. Иногда большая игрушка — помню, однажды мне подарили крепость. Она мне ужасно понравилась. Отец дал понять (и был при этом очень суров), что крепость — подарок не только на это Рождество, но и на следующее, а также на мой день рождения, который между ними. И он сдержал свое слово. Но мне ужасно нравилась эта крепость с маленьким подъемным мостом на цепях. Солдатиков у меня не было, поэтому пришлось населить ее космонавтами. Позже я узнал, что крепость соорудил старый мистер Диммок, живший через дом от нас (думаю, по профессии он был модельщиком или вроде того, что бы это ни значило), и что отец пообещал ему взамен роскошный обед в местном пабе и столько выпивки, сколько в него влезет. Старый мистер Диммок смеясь доверительно сообщил мне, о-о — многие годы спустя (когда я разбирал вещи отца после последнего удара, который его доконал; мать умерла от сердечной недостаточности, вызванной, я уверен, стрессом, болью и этим тяжким трудом — уживаться с ним после его первого удара)… да, так вот, старый мистер Диммок положил руку мне на плечо и сказал: «Я все еще жду, знаешь ли, — все еще жду свой шикарный обед, не говоря о выпивке, которая в меня влезет!» Я устыдился и предложил ему денег — и тут же увидел, что он обиделся. Он сказал мне: «Господи, Джейми, — да я просто пошутил». Лучше бы я не предлагал ему денег. Бенни она, эта крепость, не понравилась; и Каролина потом ее кому-то отдала.

Ну ладно. На Рождество, одно из первых, что я помню, отец удивил и меня, и мать, выйдя из сумрака своего кабинета с чем-то шарообразным, в красивой обертке, размером с футбольный мяч. Он вручил это мне. Я поспешно разорвал обертку (на ней был остролист и малиновки), потом содрал слой газетной бумаги («Дейли Экспресс»). Скоро я понял, что никакого мяча там нет — и чем больше измятых газетных листов опадало (мои руки испачкались и покрылись пятнами типографской краски), тем менее вероятным казался хотя бы мяч для крикета. Я затаил дыхание — балансировал между смехом и страхом, толком не понимая, как мне себя вести. Сверток становился все меньше и меньше, пока наконец я не нащупал в его сердцевине что-то твердое, такое, что можно оттуда выдрать. Это оказался свисток. Тяжелый, хромированный полицейский свисток — который, как я думал, пришелся мне по вкусу (до сих пор не могу решить). Мать, похоже, вздохнула свободно, хотя и несколько неуверенно. «Надеюсь, — сказал отец, — тебе никогда не придется в него свистеть». Таким образом он заложил традицию. На следующее Рождество — когда я закончил восхищаться своими положенными «Старт-райтами» [87] и приступил к мандаринам — отец триумфально преподнес свой завернутый подарок, похожий на мяч. Я порвал обертку в клочья. Теперь я знал, что там не может быть ничего большого, поэтому бобром прогрыз дорогу внутрь. На этот раз в середине не было ничего. Вообще ничего. Под обрывками газет зияла пустота. Мать посмотрела на отца, и я тоже. Это был урок, сказал он: никогда не ожидай ожидаемого. Я ничего не ответил. На следующий год мы с матерью глядели, конечно, очень мрачно, когда отец подарил мне бумажный шар. На этот раз я не ожидал ничего. И не ошибся. И каждый следующий раз, без исключения, шар оказывался пустым. И да, кричал он, мой отец, в полном восторге, — опять пустой: но кто знает, что принесет следующий год? Захватывающе, спрашивал он, не так ли?

Что ж. Это было тогда. Но посмотрите на нас сейчас: просто посмотрите на нас. Ничего этого больше нет. Время фокусов вышло.

— Народ уже спускается, Поли, — предупредил Бочка — глаза его метались с кастрюли на серебряный колпак, с гриля на сковороду, томившуюся на медленном огне. — Ты дело делать будешь или как?

— Я уже все сделал. Это ты хочешь присмотреть за своими как их там, кореш. Мы все надеемся на твою знаменитую обжираловку в Сочельник, а? Да? И чтоб без обломов.

Но Бочка (и, черти полосатые, — видели бы вы его, да, видели бы, нет, серьезно — я не шучу: да вы гляньте, как он выступает, ребята, — разрядился в шикарные белые поварские тряпки, да, — огромный высоченный колпак, словно фабричная труба…). Но Бочка (вы гляньте, что у него поперек левой сиськи написано — видите, что? Такими, типа, красными завитушками? «Бочка», написано там: «Шеф-повар». В точку, а? Это я для него сделал. В одном приличном местечке в Сохо: семь штук). Но Бочка (ладно — я к этому перехожу) — он взял и смылся в дальний конец этой чертовой кухни, так? Чё он там делает, пидарас? Ах да — это же Тычок? Это чё — Бочка щас ему по башке хорошенько вмажет за… о, чтоб мне провалиться, он только шлепает его по запястью, вы гляньте. Вот в такие минуты жалеешь, что у тебя нет видео как ее там. Для потомков и всякое такое.

— Эй! — возмутился Тычок — отдергивая руку и ею потряхивая — вы посмотрите на его лицо: здорово Тычок разозлился. — Бля, Бочка, чё у тебя за дела?

— Дела! — заорал в ответ Бочка. — У меня, блин, дела? О да — хороший выбор, да, Тычок? Кто бы говорил. Я выложил канапе красиво и правильно, так? И я не хочу, чтобы ты их лапал своими грязными волосатыми лапами, ясно? Ты пришел и одно сожрал, так? Ты, бля, пришел и сожрал!..

— Ну, не надо так психовать, сынок! — засмеялся Пол. — В смысле — извиняюсь, если не прав, но я всю жизнь считал, что канапе съедобны, а?

— Да, но я уложил их симметрично, — не отступал Бочка. — Подготовил, чтобы на стол волочь. А теперь придется перекладывать все, которые с креветками…

Тычок только удивленно мотал головой.

— Черт возьми… этот мужик — он прямо вылитая Делия. [88]

— Да ну? — повернулся Бочка. — А сам-то, парень? Ты полировал пол и наглаживал скатерти, так? Тебе понравилось бы, если б я помял скатерти и набросал дерьма на пол?

— Ничуть, кореш, — коротко ответил Тычок.

— Ого! — загоготал Пол. — Теперь у нас тут две Делии.

— А ты, Пол! — заорал Бочка. — Ты, блин! Я тебя видел — как ты суетился со своими занавесками, и светом, и цветами, и всякими там гирляндами и все такое. Мы все хотим, чтобы вышло идеально, так? Так что не надо мне портить ебаные канапе, вот и все, о чем я прошу. И, черт побери, — гляньте, сколько, блин, времени. Мне тут, нахер, некогда с вами. Пошли вон — вон, оба. Идите и налейте людям выпить или еще чего. Займитесь делом. Мне надо соус карамелизовать, и еще кое за чем приглядеть.

— Лады, — согласился Пол. — Идет. Пошли, Тычок, — оставим крошку Делию одну, ага?

— Да, — засмеялся Тычок. А потом сунул два пальца в рот. — Во, Бочка, — хошь получить свое канапе взад?

— Да-да… — пробормотал в ответ Бочка (руки его порхали со стола на стол, а мысли были заняты тысячей разных вещей). — Обхохочешься, Бочка. Обхохочешься. А теперь шевелите поршнями, лады?

Пол и Тычок неторопливо направились прочь — и они изрядно похихикали, эти двое.