Письма Амины

— Нет…

— Надеюсь, я тебя не напугал.

— Нет… нет, не напугал.

— Я рад. Правда рад. Я надеялся, что ты не испугаешься. Думал, есть небольшой шанс, что ты не положишь трубку.

— А я и не собираюсь.

— Я на это надеялся. Здесь все такое нереальное. Я давно не разговаривал ни с кем, кто бы сам не был болен или не лечил меня. И я не знал, кому позвонить. Я знаю кучу народу, но никого, с кем бы мне хотелось поговорить. И я подумал о тебе.

— Мне приятно это слышать.

Я прислушивался, не изменится ли ее голос, когда я скажу ей, что болен. В ее голосе было удивление, неуверенность, но никакой снисходительности, а затем вежливой попытки положить трубку не последовало.

В тот вечер мы проговорили больше часа. Я махал на людей, чтобы они отошли от телефона, я говорил, что моя сестра родила близнецов, или что моя собака умерла, или что моя сестра умерла, а собака родила близнецов. В конце концов на ее мобильнике села батарейка. Я разговаривал с ней и раньше, в гимназии, на переменах, но это все было о том, как прошли каникулы или там об учителях, которые нам обоим не нравились.

Я никогда не пытался за ней ухаживать. Что толку? Хотя она мной интересовалась, все бы кончилось одними поцелуями, вряд ли мне светило что-то большее.

Тем вечером, ложась спать, я подумал, что, возможно, все не так уж скверно.

Через несколько недель я снова позвонил ей.

— Привет, Янус.

— Если не хочешь говорить со мной, просто скажи. Я пойму, если у тебя нет времени или желания разговаривать.

— Я с удовольствием с тобой поговорю.

— Я пойму, если ты не хочешь…

— Прекрати, Янус, я хочу с тобой поговорить, иначе я сказала бы.

— Рад слышать. Чем ты занимаешься? Чуть не спросил, как погода, но она, наверное, такая же, как и здесь.

Я всего в сорока пяти минутах езды от нее, но с тем же успехом мог быть на другой планете.

— Я лежала читала. Думаю летом поступать в педагогический, так что надо кое-что прочитать. А как у тебя дела?

— В порядке, учитывая обстоятельства. Не то чтобы хорошо, но в порядке. На мне по-прежнему испытывают лекарства.

— Они проводят на тебе испытания?

Я чуть не заплакал, услышав в ее голосе озабоченность.

— Нет, нет, не в этом смысле. Опыты на мне не проводят, им просто нужно знать, что на меня действует. Говорят, мне повезло, не похоже, что я растолстею. Вообще многие толстеют от лекарств, тут такие жиртресты ходят.

— Наверное, нужно пытаться во всем видеть хорошее.

— Можешь быть уверена. На обед у нас была лазанья, и многие руки отбили, аплодируя, поскольку в принципе она была съедобная.

Приятно какое-то время думать не о лекарствах и болезнях. Много часов спустя я все еще пребывал в мире, где самой большой моей проблемой было решиться пригласить куда-нибудь девушку, купить правильную одежду, напиться и не облажаться.

Я не хотел ей надоесть, поэтому выждал месяц, прежде чем снова позвонить. Она была рада меня слышать, так она сказала, но нас быстро прервали. Потом она послала мне письмо, где объяснила, что ее мать вошла в комнату, она запаниковала и спрятала мобильник под одеяло. После этого мы начали переписываться. Я думал, все ограничится парой писем, но она продолжала писать. Я привык к тому, что письма приходят. Лежа ночью после приступа, привязанный, в блевотине, я думал о ней. Я представлял ее руку, выводящую на бумаге слова — ради меня. Я был тем, кому стоило писать.

Настала ночь. Свет в окне погас. Я выкурил пару сигарет, лег за деревом и уснул. Когда я проснулся, всходило солнце, снова ездили машины. Идущие на работу люди смотрели на меня. Они наверняка видели пьяную свинью, не дошедшую до дому после загула. Время шло, из подъезда напротив выходили люди. Юная мать с маленьким мальчиком. Ее велосипед припаркован у стены дома, она отпирает замки — один на колесе и две цепи вокруг сточной трубы, сажает ребенка в детское кресло, целует в лоб и трогается с места. Дверь подъезда снова открывается. Выходит сестра Амины, на голове — черный платок, на спине — рюкзак. Я встаю, ноги затекли от долгого сидения. Иду за ней. Перехожу дорогу по диагонали и перехватываю ее чуть дальше по улице. Увидев меня, она слегка пугается, крепко сжимает школьный портфель и прибавляет шаг. Я иду рядом.

— Я просто хотел поговорить.

— Мне нечего сказать.

— Что случилось с Аминой?

Она замедляет темп, оглядывается:

— Не будем останавливаться.

Она натягивает платок.

— Я не хотел тебя пугать.

— Все в порядке, это от неожиданности. Ты долго ждал?

— Со вчерашнего дня.

— Со вчерашнего дня?

— Да.

— Тогда, наверное, мне надо с тобой поговорить…

— Что случилось с Аминой?

— Случилось? Что ты имеешь в виду?

— Она мне больше не пишет. Почему она мне больше не пишет?

— Я не знаю, я давно ее не видела.

— Почему?

— Трудно объяснить. Все так… сложно. После ее замужества.

— Когда… когда она вышла замуж?

— Примерно полгода назад. С ее мужем не так-то просто.

— В каком смысле не просто?

— У него другой взгляд на вещи. Он курд, как и мы, но…

— Где они живут?

— Я не знаю, правда не знаю. Я не… Мы с ее мужем не очень ладим. Он не хочет, чтобы мы виделись.

— У твоей матери есть адрес?

— Да, но даже не надейся. Не проси ее об этом. Ради Амины.

— Как же мне ее найти?

— Я не знаю. Если найдешь ее, скажи, что я скучаю и что я больше не буду вмешиваться. Просто хочу ее видеть.

Я даю ей адрес моего брата, прошу позвонить, если она что-нибудь узнает. Но она сомневается, что ей это удастся.

Она снова оглядывается. Слегка мне улыбается:

— Удачи…

Переходит дорогу и исчезает за углом.

Я возвращаюсь в квартиру брата. Дрожу всем телом. Принимаю таблетки и ложусь на диван. Просыпаюсь только к вечеру. Беру куртку и выхожу на улицу.

6

У меня нет конкретной цели. Я просто знаю, что мне нужно куда-то идти. Я не могу думать, когда сижу. Амина вышла замуж. Черт возьми, она курдянка, и ей за двадцать. Мне нужно начать думать, как думают по эту сторону больничных дверей.

Я иду по направлению к Нёребро. [1] По Нёреброгаде. Покупаю шаверму и айран, такой турецкий йогурт с солью, мне о нем писала Амина. Странный вкус, но это как раз то, что нужно к соусу чили. Ем, сидя за деревянным столиком под голой трубкой лампы дневного света. На стене напротив — плакат с пляжем и пальмами, рядом с ним — изображение Мекки. Люди входят, заказывают шаверму, фалафель, картофель фри, некоторые курды знают хозяина, здороваются с ним: салам алейкум. Вот дверь откроется, и войдет Амина с подругой. Она меня не узнает, по крайней мере сразу, мы давно не виделись. И я к ней не побегу, останусь сидеть со своей шавермой. И тут она меня заметит и подойдет к столику. Это могло бы случиться, это же маленький город, а Нёребро еще меньше.

На Вестеброгаде, рядом с Центральным вокзалом, я вижу знакомого. Это не то чтобы случайность, насколько я знаю, он всегда здесь стоит. Я останавливаюсь чуть поодаль, не знаю, хочется ли мне с ним здороваться. На голове у него черный берет, из-под которого сзади свисают жирные волосы, футболка надета на свитер, на другие футболки, грязные черные джинсы поверх военных сапог. Одна рука в кармане, я знаю, что он никогда ее не вынимает. Другая вытянута в сторону идущих мимо людей.

Проходит женщина, в юбке, с короткими светлыми волосами, под мышкой — папка. Он делает шаг вперед, почти дотрагивается до нее:

— Дай монетку!

Она делает вид, что не замечает его, и проходит мимо. Он провожает ее взглядом, затем начинает громко говорить, уставившись в землю:

— Двадцать три минуты и восемнадцать секунд, ровно восемнадцать секунд.

Он еще что-то бормочет, я не понимаю что. Не похоже на настоящие слова. Отступает на два шага и поворачивается вокруг своей оси. Останавливается, перестает бормотать: заметил новую жертву. Молодой человек в джинсах и с рюкзаком направляется в его сторону.