Отпечатки

— Боже правый… — выдохнула Джуди.

— Именно, — согласился Джейми. — И паспорта. Там были все странички паспортов, и визы, и все такое прочее. И чеки. Чеки, сказал он, — это самое простое. Хотя кредитные карты еще проще. Любой дурак — так он мне сказал, Джуди: его слова. Кредитные карты, сказал он, — да любой ребенок подделает кредитную карту. Наличка — вот это фокус. Но знаешь, что действительно странно…

Джуди фыркнула, но в глазах ее горел интерес.

— По-моему, и так уже довольно странно. Нет?

— Ну — да. Да. Но послушай, на самом деле странно вот что: он сказал, мол, вряд ли, ну понимаешь — еще раз ими воспользуется. Сделает это еще раз. Но он знал, что мне будет интересно, потому что я типограф и все такое прочее — и, я думаю, он очень гордился своей работой — вполне понятно. Потому что она правда была, знаешь, — очень хороша. Очень хороша.

— Так почему, ты думаешь, он?… В смысле — почему он не станет?..

— Именно это я спросил. Первое, что я сказал. А он только помахал руками, словно говоря, ну, знаешь — «это место». Здесь. Печатня. Я знаю, что Он имел в виду. Да и ты понимаешь, Джуди. Это место. Так странно. Заставляет увидеть мир — ну, по-другому. В лоб.

Джуди кивнула:

— И иногда — в самый первый раз. Так-так. Темные лошадки. Как и все мы, я бы сказала. Кто знает, какие секреты мы таим? Что ж: еще одна маленькая тайна. Ах да, кстати о секретах, Джейми, — я умираю от любопытства: рассказывай давай. Как все, гм, вышло? Чем все закончилось? Каролина дала о себе знать? Должна сказать, мне она показалась… вообще-то я совсем недолго с ней говорила, так? Но в ней было столько злости, Джейми. Но, может, под конец она немного смягчилась? Не знаю.

— Я мечтаю тебе рассказать, Джуди. Меня просто распирает. Но пока говорить особо не о чем. Слушай, гм, — как насчет погладить меня по голове, а? Просто я, гм…

— Жаждешь?

— Жажду, ага. Вот только что накрыла. По одному пластырю ношу, Мне немного…

— Ну тогда иди сюда. Посмотрим, сможем ли мы немного облегчить твои муки. А потом, когда успокоишься, все мне расскажешь, хорошо?

— Мм, — согласился Джейми. — О да, Джуди. Да. Это необходимо.

О боже, да: да, расскажу. Потому что, ладно, знаете — мне кажется, я это все уложил, аккуратно уложил в голове (столько изменений! Какой прогресс!), но если расставить метки и пройтись по ним еще раз, и чтобы Джуди шла следом (и ах! О да! Ее длинные невесомые пальцы творят доброе волшебство с висками) — все покажется реальнее: прикрепить их… заставить их… засахариться (я редко использую это слово… ооо… ооо… череп размягчился и мне легче… Но я где-то слышал его недавно и… ах да: гирлянда. Там было что-то засахаренное, эвкалипт, что ли, — хотя необязательно…) Однако я должен сосредоточиться.

Я устроил Каролине экскурсию. Показал ей тут все. В день, когда она пришла. Боже — это было так странно, знаете. Я просто не могу объяснить — даже приблизительно. Потому что смотрите — это мой дом, да? Мы это знаем. Печатня. Такая знакомая и такая любимая. И рядом со мной моя жена, ради всего святого, — тоже такая знакомая, ну и, да, ужасно любимая, я в этом не сомневаюсь, верит она или нет (потому что когда-то ни один из нас не верил, это правда). Но сейчас я так ей и сказал. Так прямо и сказал, когда мы ехали вниз на лифте: я люблю тебя, сказал я. Я расскажу вам, как она отреагировала, что сказала, но чуть попозже, если вы не против. Потому что сначала я должен попытаться донести до вас всю странность того, что я чувствовал, гуляя с таким знакомым человеком по своему дому. Я хочу сказать, это не казалось правильным, а я так надеялся. Не склеилось. Но это потому, что Каролина сопротивляется, — я умудрился убедить себя в этом, все из-за ее сопротивления. Потому что Печатня, сами знаете, — она не имеет ничего общего с сопротивлением, да? Сторониться, отступать. Все дело в общности, да? И всеохватности. К тому же время, я знал, утекает сквозь пальцы (мы уже искали Бенни — я прекрасно понимал, что это прелюдия к их уходу), поэтому я, может, немного поспешил? Когда сказал ей начистоту. Что люблю ее.

Мы стояли уже на улице (такой солнечный день был — не знаю, помните ли вы), и она равнодушно смотрела на меня.

— Ты, Джейми, вероятно, имеешь в виду, что начал скучать по статус-кво. Я имею в виду — это, это теперь твой, если хочешь, статус-кво — да, пожалуй, это он и есть. Твоя, видимо, raison d'être. [80] Но есть и другие кусочки головоломки, так, Джейми? Которые ты хочешь вернуть на место. Самый очевидный кусочек — Бенни. И, в меньшей степени, я. Я — второй кусочек.

— Каролина. Ты, наверное, не слышала. Что я сейчас сказал. Я сказал…

— Я слышала. Я тебя слышала. Я слышала, что ты сказал.

— Я сказал!..

— Джейми. Перестань. Я же сказала тебе: я слышала. Но почему ты никогда не говорил этого, когда мы были вместе? Когда мы оба не зашли еще так далеко? Почему, Джейми, когда у тебя была какая-то женщина — почему всегда именно я должна была страдать?

Она меня выбила из седла. Признаю. Полный нокаут. Я потерпел поражение. Потому что из всех проблем, о которых, я думал, она может заговорить — моего небрежения Бенни, моих розовых очков, всех этих (как ей казалось) хипповских грез — я и секунды не думал, что она выберет такую кровоточащую и болезненную для нас обоих тему. И конечно, из всех дротиков, которые она могла в меня метнуть, из всех причин, по которым она и Бенни не должны прийти и снова жить со мной, это явно была самая острая. Потому что я знал ответ на вопрос, видите ли: почему именно она должна была страдать. Но он постыден — так постыден, что никогда не будет произнесен вслух. Страдание Каролины было необходимой и кошмарной частью этого — если его вообще можно так назвать — плана. Если я был с женщиной — а я довольно часто крутил романчики, да, сам не знаю, почему. Да, крутил. Они всегда были хорошенькими, что мне очень нравилось. Но красавицами не были, никогда (очевидно, потому я и благоговею перед Фрэнки). Такими хорошенькими, да — и, ну, очень доступными. В наши дни совсем не то, что прежде. Больше не надо ухаживать — коматозно торчать за бесконечными, дорогими и бессмысленными обедами; набивать карманы «Интерфлоры», [81] замечать новые прически и платья и отпускать соответствующие замечания. Ничего этого больше не требуется. Они к твоим услугам. Эти женщины, падшие женщины. Выстраиваются в очередь, как такси. И их начинает тошнить от одного твоего вида, как раз когда ты принимаешься молиться богу, чтобы никогда больше их в глаза не видеть… и танец продолжается. Но. Это было невыносимо. Что я мог выискивать и выбирать, поскольку — почему бы и нет? Я должен был оправдаться, понимаете? Перед собой. И всякий раз, когда я был в самом разгаре этих недопеченных, с сырой сердцевиной и, по сути, весьма ужасных обменов, моя яростная, отчаянная жестокость к Каролине выходила за всякие рамки. Я мог надеть свежевыглаженную рубашку (рубашку, только что выглаженную Каролиной, моей женой, для меня, Джейми, ее мужа, господь всемогущий) и немедленно отыскать в ней изъян. Легкую складку на воротничке, может быть; пуговицу, едва болтающуюся на нитке (а если там не было такой пуговицы, я сам нафиг ее отдирал). Я рвал на груди рубашку — иногда она при этом по правде рвалась, — швырял ее в угол и поносил Каролину последними словами за то, что она худшая жена на свете. Еду, которую она мне готовила, я ритуально с презрением отвергал; даже самую вкусную, ее дразнящие ароматы заползали мне в ноздри и подстегивали аппетит, пока я соскабливал содержимое тарелки в помойное ведро. Я обнаруживал грязь в самых труднодоступных углах — находил неприятные черты в характере Бенни, несомненно, унаследованные от нее. Я доводил ее до истерики (стараясь не замечать боль и недоумение в ее мокрых, испуганных глазах, опасаясь, что вид их ранит меня слишком сильно), и она принималась орать, чтобы я убирался. Пошел прочь, ублюдок, раз я такая плохая! Если тебе так противно жить здесь — пошел прочь, придурок несчастный, — вали отсюда, оставь нас! А Бенни начинал плакать. И я сваливал. Находил женщину. И говорил ей, этой женщине, что меня прогнала жена, которая меня ненавидит — которая плевать хотела на дом и семью. Мать, которая способна довести моего сына до слез. Потому что если бы жизнь дома не была такой, ох — такой ужасной, неописуемой, хуже самого худшего, разве мог бы я оправдать свой уход и искать чего-то еще? Все вверх тормашками, как минимум. Я не пытаюсь вникать глубже — и я был, говорю же, шокирован — невероятно шокирован тем, что она заговорила об этом сейчас. Пойми — я ни разу прежде об этом не заикнулся. Никому. Потому что кто мог это понять, если я и сам ничего не соображал? Но ты, Джуди, — может быть, ты меня поймешь? Найдешь в этом какой-то смысл? Может такое быть?