Сады диссидентов

Можно было не сомневаться: настоящее действие происходит сейчас в Керхонксоне. А вовсе не здесь, в этой псевдобогемной гостинице. Насколько мог бы судить гостиничный детектив, собравшиеся тут угрюмые типы были до обидного безобидны. Претендуя на звание творческого питомника, отель “Челси” на деле производил впечатление весьма невнятного места, где болтались безденежные притворщики или люди вроде Томми, которых пристроили сюда агенты или импресарио. Томми задумался: скольких еще певцов-неудачников заточили в здешние номера-камеры? Может, стоит обойти верхние этажи и взять показания? Так появится его второй альбом: “Челси, гостиница людей, которых вот-вот забудут”. Или “Челси, гостиница забытых людей: цикл рыданий”. Томми начал догадываться: его талант – это просто груда кирпичей. Он уже устал от того, что ему никак не позволяют оставить эту груду в покое.

Им все больше овладевал дух чистейшей прозы.

Администратор, устав от переговоров с “Фабричной девушкой”, включил транзистор, чтобы заглушить ее. Зазвучала песня “Тамбуринщик”. Первая вездесущая песня этого лета, которую лишь недавно обогнала другая, пропитанная едким сарказмом песня все того же Дилана. “Бердз”, эти очередные псевдо-“Битлз”, подготовили мир к ядовитым тирадам Бобби. По-видимому, психоделическая усталость Дилана изумляла даже подростков, которые никогда в жизни не слышали настоящих народных песен. Усталость Томми изумляла исключительно его самого, да и то – не слишком.

Уже целые две недели это новое произведение Дилана доносилось буквально из каждого радиоприемника в Гринич-Виллидже, лилось изо всех окон, широко раскрытых как будто для того, чтобы заманить внутрь последние порции кислорода из уличной духоты, и звуки этой мелодии казались переменчивыми, будто подверженными морской болезни. Эти презрительно-вопрошающие нотки как бы вынуждали каждого одинокого человека дать ответ хотя бы себе самому: ну, и каково это? Томми догадывался, что в данном случае Бобби ему ничем не помог бы, потому что Дилан, в отличие от Томми, никогда не был женат и не знал, каково это – когда жена начинает терять к нему интерес. Но, каков бы ни был опыт Дилана (или его отсутствие) как автора этой жалкой песни, она, похоже, только усиливала одиночество: всякий раз, когда она звучала, казалось, будто к твоему лицу слишком близко подносят зеркало, заставляют тебя рассматривать собственные глазницы, окруженные серой кожей, вглядываться в пронизанные красными прожилками “желтки” собственных глаз. Вот как действовала эта песня – при том, что формально делала слушателя невидимкой.

Так вот, значит, в чем главная беда, главная обида Томми? Ну, только если он обманывался, полагая, будто его искусство входит все глубже в его собственную жизнь, – но сейчас он вовсе не питал таких иллюзий. Ему было обидно не столько за себя самого, сколько за Ван Ронка, Клейтона и многих других: всех их заглатывала и извергала обратно, всех их затмевала и забивала эта ядовитая брань, лившаяся из радиоприемника. Каково это – считать себя частью некоего хора голосов, некой зоны, сцены, поля боя, определяемого собственным размахом и значением? Каково это – ощущать свою причастность к фолк-музыке? А если ее не ощущать – что тогда? Что именно боялся Томми облечь в слова – даже наедине с самим собой?

Однако то самое течение, которое только что потерпело крах, было еще и эскизом, подготовкой к какому-то лучшему миру. Томми искренне в это верил, хоть и побоялся бы сознаться. И что же? Когда-то ты думал, что, при всей скудости собственного таланта, ты причастен некоему братству голосов, обладающих куда большей глубиной, чем каждый из поющих в отдельности, – а потом вдруг слышишь буквально на каждом шагу: ты когда-нибудь выступал на разогреве у Дилана? Ты знаком с Диланом? А там был Дилан? А Дилан появится? Ну что, похоже на Дилана? Кажется, я видел Дилана. Это просто второсортный Дилан. Нет, это тебе не Дилан. Может, пора уже сорвать все вывески и переименовать все улицы в честь Дилана? На углу Дилана и Дилана, где я в первый раз увидел Дилана. Но постойте, ведь его уже нигде просто так не увидишь! Он уже не якшается с такими, как вы! Так какая разница – был ты рядом или нет, когда этот ханыга выбирался из грязи в князи? Что лучше – признавать, что в каждой фразе Бобби есть частица общей собственности, или пребывать в блаженном неведении и не знать, где он всего этого наглотался?

“Не мы у него, а он у нас был на разогреве (и заткни хлебало, подонок)”

Но даже неприязнь давалась Томми нелегко. В нем вовсе не было глубокой уверенности, что он должен лелеять или защищать этот рухнувший мир, куда сам попал в общем-то случайно – лишь потому, что принял приглашение доброго брата Рая приехать в Гринич-Виллидж, где полно доступных битниц. Испытывать чувство сильного оскорбления – это, пожалуй, прерогатива Фила Оукса. А не одного из “Братьев Гоган”, отколовшегося от трио и опрометчиво решившего выступать в одиночку. На самом деле, все очень просто. Томми купил билет. Его впустили на представление. А сейчас представление подходит к концу. Томми Гогану двадцать семь лет, ему нужно придумать что-то новое. Может быть, скоро он будет орудовать кирпичами вместо гитары. Он ничего не слышал о том, чем заняты остальные, какова она, новая музыка, и подозревал, что кто-то уже притворяется, будто слышит ее. Какие-нибудь резкие, скрежещущие звуки, пародия на музыку – такого не чуждался теперь и сам Бобби. Из песен ушло всякое искреннее чувство. И поэзия тоже выдохлась. Глядя на этих двух типов – не то из “Животных”, не то из “Свиней”, презрительно хмыкающих за заслоном черных очков, Томми вдруг уверенно осознал: их сила – в числе. Они всегда во множественном числе: не важно, “Птицы” или “Куницы”. И он раскусил загадку, над которой билась вся фолк-сцена: почему Бобби засоряет свою музыку этим Майком Блумингтоном, ну, или кто там еще истязает электрический рояль? Такой выбор явно говорил о страстном желании обрести партнеров, вроде “Битлз”, и об отказе от чистых музыкальных откровений. Сузив весь мир до собственной персоны, Дилан оказался в изоляции и ужаснулся этому.

Не нужно было быть совершенно неизвестным человеком, чтобы это понять, но у Томми имелось преимущество: он был одиночкой. Ему следовало остаться в трио братьев. Вдруг у него в памяти всплыла одна Розина фраза. Он не забывал ее с тех пор, как услышал впервые. Фраза была загадочная – а может быть, Томми просто хотел так думать: “Настоящий коммунист всегда оказывается в одиночестве”. Роза оставила этот девиз без объяснений. Объяснение нашлось само. Томми даже не стал доставать ручку из кармана: ему ни на секунду не захотелось ни пропеть эти слова, ни записать их в блокнот, ни даже зачеркнуть, как зачеркнуто все остальное. В блокноте Томми Гогана больше не будет никакого второго альбома.

Часть третья

Остроумие и мудрость Арчи Банкера

Глава 1

Стипендия от Содружества стражей

Прежде всего, перед ним всегда стояла эта невыносимая задача – предъявлять свое “я”. Так Цицерон раз за разом возвращался на место преступления. В аудиторию для семинаров. Добейся успеха там – и окажешься в пожизненном заточении, забившись в угол своей преподавательской привычки. Учат других те, кто больше ничего не умеет. Цицерону нравилось вытаскивать студентов из постели пораньше и сразу приниматься за дело, поэтому его спецкурс “Отвращение и близость” проводился в самое ненавистное для большинства время – в девять утра. Он уже досконально изучил их утренний запах – запах немытых тел, влезших во вчерашнюю одежду. Цицерон с удовольствием копался в похмельных снах (как назвали бы это другие) первокурсников Багинсток-колледжа, давая им примитивнейший повод мстить ему на сайте RateYourProfessor.com и избавляя от сложной задачи – предъявить ему какие-то более взвешенные обвинения. Он устраивает свои занятия раньше всех, а потом сам же ругает нас за то, что мы устали. В этот ранний час они были восприимчивее, сами того не сознавая: сонные и недовольные матросы, привязанные к кофеиновой мачте “Старбакса”.