Последнее лето в национальном парке (СИ)

Жемина караулила меня на крыльце, по-прежнему считая, что Андрюс был послан богом именно ей.

По деревне прошел слух, что в Неляе дают водку, а в таких случаях нужна была поспешность — водку летом брали ящиками.

— Сегодня совершенно исключено, — доверительно сообщила я Жемине, — у него чирей, и он сидеть толком не может.

— А лежать может? — поинтересовалась она не без ехидства, прикидывая в уме, кого ей бог еще может послать в это дождливое утро.

— Если налить.

— Моего тоже без этого уже не уложишь, — заметила она со вздохом, и, прикрыв голову целлофанчиком, помчалась к Бодрайтисам.

Когда я поднялась наверх, то Андрей закрывал окно, потому что неподалеку за холмом уже сверкали молнии, подтверждая свое короткое яркое бытие запоздалым шумовым эффектом, как в коротенькой пьеске принца Гамлета, когда сначала со зловещим сверканием глаз льют яд в ухо сонному королю, а потом повторяют это действие уже со зловещими словами, и вот тут-то зрители и вздрагивают.

— Оденься потеплее, — сказала я Андрею, — на улице сейчас такая мерзость. И кровать мог бы застелить, пока я завтрак готовила.

— Я невольно подслушал тут твои диалоги, — сообщил он мне, посмеиваясь, — ты не сердишься на меня за что-нибудь?

— Да нет, пожалуй. У меня просто неважное настроение.

— Что-нибудь случилось?

— Луна — сволочь. Облака, опять же, кретины, — дала я простенькое объяснение, хорошо понятное мужскому уму — не уточнять же правила с очередностью ходов, когда всем все известно, но одному хочется играть в другую игру, а другому крайне необходим тайм-аут для анализа проигрыша во втором акте и наблюдения над противником.

Реакция отслеживалась мной уже автоматически, без чего и игра — не игра. Андрей Константинович принял информацию, и вот тут я вдруг поняла, что должок за ним так и останется. Я поняла, что его останавливает, и его глаза отшатнулись от моих. Водился за мной такой грех, ничего не поделаешь! Но в следующую минуту меня было уже ничем не пронять — я осознала расклад вещей, и приняла его, как данность.

— Хорошая новость? — спросила я его.

— Честно говоря, не хотелось попадать в сложную ситуацию.

— Андрей, ты в полной безопасности — никаких сложностей, ловушек и обменов визитками. Но следующим летом я опять в Пакавене, и, если ты не против…

— Ну, если ты гарантируешь мою безопасность, то я не против. С такими, как ты, бывалыми, иметь дело — одно удовольствие!

— Вот именно, — ответила я с широкой улыбкой, — особенно, если не подчеркивать этого лишний раз.

В это время стены дома снова затряслись под ударами грома, а потом в комнате воцарилась зловещая тишина, будто вся Пакавене одновременно проиграла в карты и застрелилась.

— Не хотела тебя обидеть, — сказала я, подведя итоги, потому что никогда не видела его таким озябшим.

— Я боялся последствий твоих приключений в Неляе.

— Говорим одно, делаем третье, думаем второе. Мне бывает сложно тебя понять.

— У тебя, и впрямь, глаза бывают деревянными. И это теперь единственное, что может усложнить мою жизнь.

— Эх, хорошо смотреть фильм «Чапаев» — ежу понятно, кто там наш, а кто не наш.

— Да, уж, — согласился он, пододвинувшись поближе, — когда все наши, и все неважные — охренеть можно!

В этот момент Андрей Константинович был неотразим, как омут в глазах утопленницы. Блажены добродетельные лошади страны гуигнгнмов — нищие духом, не ведают они упоительного единства грязненьких еху, сплетенных в теплые пульсирующие шары. Без лжи, сомнений и соленой пищи — как понять им сладость слияния плоти и духа, когда все мое — это твое, а твоего уже не существует, потому что оно мое, и так по кругу в замкнутом цикле, и вопрос только в мере вероятности пребывания системы в данном состоянии, но кто же задает себе вопросы, вертясь в центрифуге?

Короче говоря, надвигалась попытка очередного душевного сближения, и я снова была на грани провала, как товарищ Бользен-Исаев-Штирлиц в одном из семнадцати мгновений весны, но свист в зале уже усиливался, зрители в нетерпении топали ногами, и выходить за рамки игры представлялось столь же нелепым, как и отдаваться в умелые руки Папы Мюллера. Снимет стружку и распнет на веревочках, а там уже играй, что прикажут — от Анны Карениной с ее непременным паровозом до любимой женщины механика Гаврилова, которая так до самого вечера и пронадеялась.

— Ладно, садись завтракать, раз ты свой в доску. Я поем попозже, — пресекла я коллективную попытку игроков полюбоваться сакурой во время штрафного удара.

Андрей надел теплую ковбойку с длинными рукавами, скрывшими бинты, и выглянул в окно. Дождик зверел на глазах, и Барон, ожидавший окончательного решения своей участи, скучая в дверях сарая со старым Станиславом, воспринял призыв с энтузиазмом. Этот сучий сын пользовался своим положением любимого дитяти совершенно беспардонно, и даже Баронесса далеко не всегда могла противостоять. Я решила не присутствовать.

— Полежу, пожалуй, с полчаса в твоей комнате, пока ты будешь охмурять моего друга. Больше пятнадцати капель ему не выдавай, Баронесса будет против.

— В такую погоду хороший хозяин и собаку не выгонит, — подумалось мне с дрожью уже под одеялом, я представила скукоженную фигурку Джейн Эйр в зарослях мокрого холодного вереска и тут же вошла в роль.

— Боги, боги мои! — плакала сиротка, — Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами! Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью…

А ночь густела, как тень черной лошади на руинах химических элементов, и страшные трясины Мурхауза ползли к моей постели, выбрасывая перед собой скользкие прогнившие кочки, и ужас тонущих вересковых песков был моим ужасом, но я знала правила игры, и огонек все же загорелся. Протянув руки, я нащупала твердую каменную массу — это был новенький театр Папы Карло, и там, за кулисами озябших артистов кормили горячей бараньей похлебкой с чесноком. Благодатное тепло незамедлительно разлилось по моему одеревеневшему тельцу, и напряжение последних часов ушло в сырую землю под театром, куда уходили и высоковольтные молнии с грозного балтийского неба.

Не повезло в эту ночь только Шарлотте Бронте — она попала под проливной дождь у водопада в нескольких милях от Хауорта, сильно простудилась и умерла в марте 1855 года на руках Артура Белла Николлса, не успев воплотить в жизнь те представления о любви, которые жили в ее душе.

— Все люди должны умереть — прокомментировал эту ситуацию унылый голос Карабаса Барабаса — он все еще мок там, в Скагганакской пропасти, под холодным дождем, не в силах отодрать бороду от клейкого соснового ствола.

— Но все же просится слеза, — возразила я ему, подсушивая у камина длинные голубые локоны со слипшимися бантиками, — такое, уж, чувствительное лето, доктор, выдалось!

Пьеро тут же раскуксился, и его контактные линзы вывалились в тепленькую слезную лужицу.

Арлекин сочувственно засопел наглым, как у Сирано де Бержерака, носом и стал судорожно шарить руками по помещению в поисках стеклышек.

— Не напрягайся ты так, — предложила я ему, вытаскивая блудливые клетчатые ручки из-под своей юбки, — отдохни вместе с мистером Рочестером.

Убедившись в твердости моих викторианских позиций, все зевнули и разошлись, и я не заметила, как задремала под шум дождя, а когда проснулась, то, к своему изумлению, обнаружила в соседней комнате еще не расставшихся друзей, плавающих в густом дыму. Расстаться они уже и не могли по причине крайне плохой ориентации в пространстве. Судя по пейзажу на столе, от моих спиртных и съестных запасов остался пшик.

— А кто рылся в холодильнике?

— Я, — с глубоким достоинством ответил Барон, — но с разрешения хозяина.

Поглядев в мутно-голубые глаза хозяина, я сформулировала свои чувства следующим образом:

— Да, хотела, как лучше, а оказалось, как у всех! — и в это время под окном раздался голос Баронессы.

— Марина! Не знаешь, случайно, где Барон?