Конец вечного безмолвия

Пересекали лиман в глубине, в верхней его части, где лед был надежен… Собаки бежали дружно. Глядя на них, на их быстрый бег, Безруков улыбнулся: думал ли он когда-нибудь, что ему доведется ехать на собачьей упряжке? Революция распространяется по всему миру, как ураган. И если не Безруков, то кто-то из товарищей, может, уже совсем скоро будет ехать не на собаках, а на слонах в жаркой Индии… Да, там будет полегче. Все-таки тропическая растительность и всякие там кокосы и манго. Может, попроситься туда, когда здесь, на Чукотке, все будет налажено?

Безруков думал об этом с улыбкой, понимая, что уж в Индии-то найдутся свои силы, чтобы пойти по дороге свободы.

Безруков облизал усы: на них быстро нарастал лед и неприятно натягивал верхнюю губу… Да, там, в Индии, такого не будет. Интересно, каково на слоне ездить? На узкой нарте сидеть несподручно, да еще при долгой. дороге. А вот на широкой слоновьей спине… Видел Безруков это чудное животное в петроградском зоопарке. Однако спина у слона, должно быть, теплая, как печка. Сидишь, едешь, словно сказочный Емеля на русской печке: сверху солнышко греет, а под тобой слон. У такой громадины и температура должна быть соответствующая.

Чем больше Безруков думал об Индии, тем холоднее ему становилось, и когда заговорил, он едва разжал стянутые стужей губы:

— Слушай, Куркутский, ты про Индию что-нибудь знаешь?

— А хто он? — живо отозвался каюр.

— Не человек, а страна такая.

— Китай, что ли? Али Япония?

— Индия, Какой Китай, какая Япония? На слонах там ездят.

— По скольку запрягают? — с интересом спросил Куркутский.

— Не запрягают, а верхом влезают на них, — ответил Безруков.

— У нас ламуты тоже верхом на оленях ездят, дикоплешие, — сообщил Куркутский, — оннак от этого у них ноги кривые становятся, свободно пролезть меж них можно.

Безруков понял, что ему не соблазнить жителя холодного края индийской жарой, и он умолк, с трудом сомкнув опухшие от мороза губы.

Вечная мерзлота… От кого же он это слышал? Да уж точнее и не скажешь. О чем Тымнэро думает? Что у него на душе? Как он воспринимает новую власть, власть, которая должна принести ему истинную человеческую жизнь? Кто-то сказал, что сами чукчи себя чукчами не называют, а как это…

— Куркутский, как чукчи сами себя называют?

— Грех сказать, — ответил Куркутский, — народ-то сам дикоплеший, а звание себе взяли — лыгъоравэтльан.

— Что это означает?

— Истинно, доподлинно люди, — ответил Куркутский, — а остальные, мольч, мусор человеческий, не настоящие. Добро бы истинно жили по-людски, а то ведь дикоплешие…

— Слушай, Куркутский, я тебя прошу, при мне это слово «дикоплеший» больше не употребляй. Нехорошо это. Чем ты лучше чукчи, если так относишься к ним?

— Так я к. ним со всей душой и уважением! — даже как-то сердито ответил Куркутский. — Только вот что скажу, господин Безрупэв, больно несправедливо к ним относитесь вы, тангитаны. Народ доверчивый, как ребенок, каждый готов, помочь, разделить последний кусок, так мало вам того деленого куска, вы еще у него из глотки последний вынимаете. Разве это справедливо?

Да, работы тут после взятия власти будет непочатый край. Школы открыть, обучение наладить… Люди способные к этому, вон Булат хвастался, что Милюнэ уже почти всю азбуку выучила. Врачей нет: больно много кашляющих, видно, чахотка тут свирепствует. Да и с жильем у них худо. Безруков вспомнил ярангу Тымнэро. У иной собаки конура получше, чем яранга.

Впереди показались прочертившие небо мачты анадырской радиостанции. А уже за ними — черные дымки из труб и желтые глазки окошек.

Подъехали к домику Булатова. Хваан встретил их на воле, пытливо взглянул в глаза товарищу.

Безруков с ободряющей улыбкой ответил на его спрашивающий взгляд:

— Рано еще нам в Индию собираться!

Вихри враждебные веют над нами…

— А что такое — веют? — спросила Милюнэ.

Булатов задумался. Почему, действительно, веют? Веют зерно на току, вот это он доподлинно знал.

— Так надо, — твердо ответил Булатов. — Песня революционная, и каждое слово проверено и поставлено для дела.

Милюнэ понимающе кивнула.

Они вполголоса еще раз спели первый куплет:

Вихри враждебные веют над нами, Черные силы нас злобно гнетут, В бой роковой мы вступили с врагами, Нас еще судьбы безвестные ждут..

— А что такое — роковой?

— Ну что ты все выспрашиваешь? — сердито ответил Булатов. — Ты должна понимать — песня-то революционная, а что в революционном движении главное? Что Безруков говорил — конспирация! Тайна. Чтобы враг заранее не распознал намерения пролетариата…

— А мне нравится это слово — "пролетариат", — тихо сказала Милюнэ.

Булатов вопросительно посмотрел на свою по-другу.

— Я вот кем была? — продолжала Милюнэ. — Сначала Треневы просто кричали мне — эй! А са" ми друг другу говорили — господин, госпожа, а то и мадам… А мне — эй! Даже когда дали танги-танское имя Маша, все равно чаще кричали — эй! Будто собаку окликали… А это хорошо — пролетарий. Пролетарий Милюнэ. Знаешь, когда захочешь меня нежно-нежно назвать, говори мне — пролетарий. Так тихо, нежно произнеси — пролетарий Маша… Хорошо?

Булатов почесал голову. Милюнэ частенько озадачивала его неожиданными суждениями. Способная она, уже бойко складывала слоги и читала по складам.

— Есть такой лозунг, — сказал Булатов, поглаживая плечо Милюнэ, — его выдвинул вождь рабочего класса Карл Маркс: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"

Милюнэ широко раскрытыми глазами посмотрела на Булатова:

— Так и сказал — пролетарии всех стран, соединяйтесь?

Булатов кивнул.

— Как хорошо сказал! — с изумлением прошептала Милюнэ. — Так это же он про нас с тобой!

— Да не в этом смысле говорил Карл Маркс, — усмехнулся Булатов. — Смысл этого призыва в том, чтобы пролетарии всех стран, всего мира объединились для борьбы против богатых, против тех, кто сосет кровь рабочего класса. Поняла?

По вечерам в домик к Булатовым приходили Безруков и Хваан.

В этот вечер они оба были озабочены и молчаливы. Поев и принявшись за чаепитие, Безруков как бы походя спросил:

— Ну как, Машенька, твои успехи в грамоте?

— Уже слоги складывает, — с гордостью за жену ответил Булатов. — Вот тут тетрадка. Страсть как любит писать! Просто удивляюсь!

— Это правда? — с интересом спросил Безруков, быстро переглянувшись с Хвааном.

— Правда, — бесхитростно ответила Милюнэ. — Как будто вышиваю по оленьей шкуре что-то красивое…

— После победы революции, может, и писателем станешь, — заметил Хваан.

— А это что? — нахмурившись, спросила Милюнэ.

— Человек, который пишет книги, — пояснил Хваан.

— Так сколько надо знать, чтобы книгу написать! — ответила Милюнэ.

— Выучишься! — уверенно ответил Хваан.

— Учитель у меня хороший, — с гордо-" стыо произнесла Милюнэ. — Хорошо меня учит. Рядом. Когда он рядом, я хорошо понимаю все…

— Машенька! — укоризненно заметил Булатов.

Ему и впрямь было неловко перед товарищами, но он не сердился на Милюнэ. Слушая ее болтовню, поглядывая на нее, он снова чувствовал комок в горле и подступающие к глазам слезы.

— Ты, Булат, наоборот, должен гордиться, что твоя жена так политически выросла, — наставительно сказал Безруков. — Это же важно. У нас не так много людей, которые могут принести настоящую, реальную помощь общему делу. А события решительные приближаются.

— Так она не все в правильном смысле понимает, — смущенно признался Булатов, виновато глядя на Милюнэ.

— Все как. надо понимает! — решительно заявил Безруков.

Пока Милюнэ мыла посуду, мужчины вполголоса разговаривали.

— Пришли какие-то особо секретные телеграммы на имя Громова, — говорил Хваан. — По глазам Учватова видел, что это так. Когда принимал, запер комнату и один сидел. Даже охрану выставил за дверь. Сам лично понес в канцелярию, никому не доверил. Обычно ленится по холоду ходить, посылает кого-нибудь из охраны. А тут сам поперся.