Отпечатки

Итак, холсты, да? Для начала я пристроил один под странноватым таким углом у самого большого окна — и, господи всемогущий, теперь он казался еще громаднее. Я знаю, что немного перебарщиваю с тем, какими до черта огромными были эти холсты, но, право, я вам говорю — вы даже не представляете. Ну, то есть, на самом деле я их не измерял, ничего такого, но что мы тут видим — футов восемь, наверное? Семь? Определенно не меньше семи — они возвышаются надо мной. Ну то есть — правда большие. И около четырех с половиной или пяти в ширину. Так что видите, я не шучу, говорю же, эти холсты — они грандиозны, честно. Ну ладно. Так вот, я вроде как более или менее пристроил эту штуку — а дальше что? Ну, я просто стоял и пялился на нее, честно. Нервишки пошаливали — я запаниковал слегка. Ну то есть — совершенно в новинку для меня, понимаете. В жизни никогда не воображал, что буду заниматься какими-нибудь художествами — даже в школе. Никогда не играл на музыкальных инструментах, не написал ни единого стихотворения — мне и в голову не приходило чего-нибудь этакого захотеть. И, боже — когда дело доходит до хотя бы одной идеи вроде как, ох — ну не знаю… допустим, книгу написать: Иисусе. Ну то есть, я так себе читатель, если честно, — обычно беру здоровенный кирпич с собой в отпуск (покупаю все, что мне велят в книжных Хитроу — Книгу недели, Лучшую книгу всех времен и народов, что угодно) и иногда умудряюсь продраться через половину. Но как, во имя всего святого — я вот к чему клоню — как, во имя всего святого, кому-то может прийти на ум плюхнуться и начать писать такую выдуманную штуку: роман. Глава первая — страница первая; господи Иисусе. И еще непонятнее — как эту чертову штуку закончить. Наверное, годы нужны. Я вообще думаю, из всяких высокохудожественных типов они-то и есть самые странные, если по-честному, — писатели. Неестественно чего-то подобного хотеть. Запирать себя под замок. Я встретил как-то раз писателя на одной полиграфической вечеринке под Рождество. Он был романистом, по-моему, именно так он сказал — плюгавенький, длиннющая борода: и весь такой, говорю вам, — странный. Впрочем — фиг с ним. Суть в том, что с этим холстом я ощутил то же самое: страх из-за размаха. Как покрыть такое пространство? И, кстати, чем? И потом, разумеется — если добавить, что я совершенно не умею рисовать (даже мой почерк — боже, видели бы вы его! Как будто припадочный накарябал), не говоря уже о том, что я не имел ни малейшего понятия, что я вообще хочу нарисовать!.. В общем — паника нарастала (весьма неприятно). Я подумал было немедленно отказаться от этой затеи, честно вам скажу, — просто отделаться: вернуть холсты с вежливой благодарной запиской, отдать краски Элис или еще кому и забыть всю эту историю. Но она как-то прогрызла себе путь глубоко в мою голову, справедливо или нет, но это было что-то вроде… не указания, конечно — даже не вызова — скорее, может, в некотором роде просьбы. От Лукаса. Хотя, разумеется, он мне ни слова не сказал, я это как-то ощутил: я что-то должен, понимаете? И еще я знал, что если ничего не сделаю, просто уберу и забуду, ни малейшего ропота раздражения не раздастся… но в воздухе, словно атомы пыли в солнечном луче, повиснет тень пустоты. Неудовлетворенности. Сплошного разочарования. Я будто изменю слову (невысказанному), которое дал соратнику.

В общем, взял я эту штуку, холст, и карандашом, который нашел в одной из коробок со строительным мусором, прочертил вот тут совершенно случайную линию — больше всего она походила на закорючку — через самую середину, а потом неожиданно, ой — совершенно не представляю, как так получилось, но я, наверное, потерял равновесие или разжал пальцы, что ли, потому как вся эта громадина вроде как выгнулась, задрожала и, не успел я спасти дело, рухнула прямо на пол. И тут я подумал, да и хрен с ней, в конце-то концов, — я не собираюсь снова эту штуку поднимать: прекрасно может поваляться и на полу. И тут-то меня озарила идея: дзынь! Эта идея, совсем как мультяшная лампочка, повисла над моей головой: дзынь! Я моментально содрал крышки с банок: с прелестной красной краски (Каролина — та ненавидела основные цвета: говорила, что они ребячьи, — что они вульгарны) — а потом с другой красной, потемнее (бордовой), а потом с поросячье-розовой и с желтой, как желток, и с чудесной индиго — и еще кучу потом открыл. Где-то посреди этой лихорадки добавил оранжевого — поварской ложкой с прорезями вместо мешалки. А потом, господи боже, меня понесло. Я разгуливал по всей этой штуке — брызгал краской с полной пригоршни кистей — носился туда-сюда, пересекал собственный след и даже по нему возвращался, щелкал по кистям, чтоб получался такой как бы дождик, — подпрыгивал кистями вверх-вниз, как на батуте: в основном импровизировал и наслаждался каждой, нафиг, минутой. Остановился в тот миг, когда был доволен. И изучил результат. Я потел — я задыхался (и не от отсутствия сигарет — ни секунды о них не думал: и знаете что? Я даже забыл наклеить пластырь! Очень поучительно, так-то). Ботинки мои погибли — мда, они уже трупы (что ж, дешевку не жалко), и брюки тоже, они свое получили. А руки — она все еще под ногтями, знаете ли, миниатюрная версия моего первого произведения искусства. Я был в восторге. Я возбудился. Никогда еще за всю мою жизнь я не был так плотно во что-то вовлечен — каждой своей клеткой, телом, разумом, духом и душой (и я влюбился в краску — пьянел от одного запаха этой дряни). Я поднял холст — теперь он казался мне легким как перышко — несколько самых свежих мазков потекло, и результат мне понравился еще больше. А теперь — теперь она взаправду висит на стене (Пол и я, мы все еще стоим и смотрим на нее), и я снова ужасно близок к тому, чтобы взорваться от гордости и во всю глотку заорать. Никогда со мной такого не бывало. Ничего подобного. За всю мою жизнь.

— Да, — снова произнес Пол. — Мне правда по кайфу. Высший класс, Джейми, кореш, у тебя получилось. Слышь, теперь все в порядке? На месте? Потому как если тебе все по нраву, я свалил бы, если ты не против. Майк хотел, чтоб я ему сварганил, как бишь его, демонстрационный стенд для его медалей. У него зашибись какая коллекция.

— Что бы мы без тебя делали, Пол? Мы бы пропали.

— Чушь! Да и по барабану — это ж не только я, так? А? В смысле — тут ведь все, ну, как его там? Все вносят долю, вроде того. Короче, это, хочу тебе малехо помочь, ну, со старым прессом. Завтра годится? Поглядим, а? Чего там да как?

— Да, конечно, Пол, — в любое время, когда скажешь. Заглянешь к Тедди попозже? Выпить перед ужином?

— Нет, я ж говорю — сегодня вечером мы ждем Кимми и Дороти, да? Они обещали спуститься в наш бардак на пару рюмашек. И маленькая Мэри-Энн.

— Ах да. Ну ладно — еще раз спасибо, Пол. Ты был великолепен.

— Не за что, браток. Слышь — может, спустишься к нам и всякое такое? А? Крошка Дороти, знаешь, — она положила на тебя глаз, Джейми, старина. Говорит о тебе ужасно хорошие штуки.

Джейми изумился.

— Правда? — переспросил он.

— Без базара, — ухмыльнулся Пол. — Говорю тебе — она здорово на тебя запала, если хочешь знать.

Или, подумал Пол, — нет. По правде — это ведь за мной она взяла манеру таскаться. Несет всякую чушь: типа, ах, Пол, ах, Пол, ты так мил с Мэри-Энн, для нее ты единственный свет в как его там. Знаете чё, ребята — мотайте на ус: неприятностей мне не надо. Сечете, к чему я клоню? Трогала мои волосы вчера вечером. Говорила, мол, здорово они завиваются вверх, или завиваются вниз, или еще как-то, блин, завиваются, еле, нахуй, отделался, блин. Понимаете, дело в чем — я нынче стал малехо привередничать в них, скажу я вам. Ну, в женщинах, типа. Ну, то есть, сиськи-письки — это клево, ничё не скажу, но по большому счету, намного приятнее общаться с корешами. С парнями, с которыми можно, ну, поговорить — сечете? С Лукасом, например, да? Вот Элис, скажем, неплохая телка, согласен — но такому человеку, как он, такому человеку, как Лукас, она вроде как не нужна, а? По большому-то счету. Ну то есть, я понимаю, какой от нее прок, сунь-вынь (хотя другие получше будут, чего уж там — смотреть не на что) — но если он хочет поговорить, так — если он хочет, типа, настоящего понимания, вроде того, ну — он пойдет к мужику, так? Всегда. Думаю, нам обоим так кажется. Ну — потому мы и встретились в том вонючем старом притоне, врубаетесь? А то зачем он туда пришел? К тому же зачем туда пришел я? Сечете? Не особо, конечно — признаюсь честно, я и сам не особо секу: все это вообще-то вроде как путает, типа того. Да. Ну ладно — короче, когда Дороти опять взялась за свои штучки, я ей говорю (фиг знает, почему — не собирался ничего такого, просто вылетело), что очень умно с ее стороны было б к старине Джейми приглядеться. «Джейми? — она спрашивает. — Почему Джейми?» А я говорю, мол, потому, милочка, что он, Джейми, от тебя без ума. Ты чё, сама не видела? Типа, в его глазах. Нет, говорит, не видела. Ладно, говорю, это, говорю, потому, что ты в них не смотрела, да? Так ты глянь в следующий раз. Говорю тебе — он здорово на тебя запал, если тебе охота.