Записки старого козла

– наш сын?

– наш, наш!

– какой стыд!

без сомнения, это отец распознал во мне замороженного человека, и он извлек из этой ситуации максимум выгоды для себя, «детей должно быть всегда видно, но никогда не слышно!» – заявлял он. меня это вполне устраивало, сказать мне было нечего, и ничего меня не интересовало, я был замороженный тогда, потом и навсегда им и остался.

пить я начал лет с семнадцати вместе с парнями постарше, которые шлялись по улицам и грабили заправочные станции и винные магазинчики, они принимали мое всеобъемлющее отвращение за проявление бесстрашия, а то, что я никогда ни на что не жаловался, относили к необычайной храбрости, я был довольно популярен в компании, но и это меня никак не расшевелило, я жил в своем замороженном мире, во время попоек передо мной выставляли большое количество бутылок – виски, пиво, вино, – я пил все подряд, но ничего меня не забирало по-настоящему, я и захмелеть-то не мог, как все остальные, одни валились замертво на пол, другие дрались, третьи пели, четвертые бахвалились, а я сидел себе тихонько за столом и осушал стакан за стаканом, и с каждым выпитым стаканом я все дальше и дальше отдалялся от компании, ощущая себя потерянным, но без надрыва и муки, просто электрический свет, голоса, тела, и ничего больше.

тогда я еще жил с родителями, в стране бушевала Великая депрессия, 1937 год, найти работу семнадцатилетнему пацану было нереально, и я возвращался домой чисто в силу привычки и стучал в дверь.

однажды ночью мама открыла смотровое окошечко в двери и закричала:

– он пьяный! он снова пьяный!

из дальней комнаты послышался голос отца:

– что? снова пьяный?

вскоре возле смотрового окошка появилась физиономия папаши:

– я не хочу тебя пускать, ты опозорил как свою мать, так и свою родину.

– здесь холодно, откройте, или я выломаю дверь, я хочу войти, больше мне ничего не надо.

– нет, сынок, ты недостоин моего дома, ты опозорил как свою мать, так и…

я обошел дом и с разбегу атаковал плечом заднюю дверь, в моих действиях не было злости, только простой расчет, как в математике, – у вас есть цифры и формулы, и вы работаете с ними, я врезался в дверь, но она не открылась, зато прямо по центру образовалась большая трещина, и, похоже, защелка наполовину выбилась, я снова отошел и приготовился к атаке.

– ладно, входи, – отступился отец.

я вошел, но как только увидел их лица – пустые картонные лица безумного кошмара, – мой желудок, переполненный алкогольным коктейлем, взбунтовался, меня стало тошнить, и я блеванул прямо на их чудный половик с изображением древа жизни, все, что было выпито, вылилось на древо жизни.

– ты знаешь, как поступают с собакой, которая нагадила на ковер? – спросил отец.

– нет, – ответил я.

– ее тыкают носом прямо в дерьмо, чтобы она больше так не делала!

я промолчал, отец подошел ко мне и ухватил за загривок.

– ты – нагадившая собака, – заявил он. я опять промолчал.

– теперь ты знаешь, как поступают с нашкодившей собакой?

он стал пригибать мою голову к блевотине, покрывавшей древо жизни.

– ее тыкают носом прямо в дерьмо, чтобы впредь неповадно было!

мать – образцовая немецкая фрау – в ночной Рубашке стояла в стороне и молча наблюдала за нами. по молодости у меня возникала идея, что вообще-то мама на моей стороне, но это была абсолютно ложная идея, приобретенная еще со времен общения с ее сосками, да к тому же и стороны-то моей никогда не было.

– слушай, папа, – сказал я, – кончай!

– нет-нет, ты знаешь, как поступают с плохими собаками!

– я прошу тебя, прекрати.

но он продолжал давить мне на загривок, все ниже, ниже, ниже, мой нос был уже почти в блевотине, так как я слыл замороженным, я не спешил, но «замороженный» означает твердость, а не мягкость, я стоял раком и соображал, получалось, что у меня нет никакого желания и отсутствуют какие-либо причины, чтобы уткнуться носом в свою собственную блевотину, ну, если бы у меня возникло желание или это было для чего-нибудь нужно, тогда я бы сам сунул свой нос хоть в бочку с говном, для меня это не было вопросом, скажем, ДОСТОИНСТВА, или ЧЕСТИ, или ГНЕВА, просто, исходя из расчетов моей специфической математики, получалось, что мне это не надо, я чувствовал, если воспользоваться моим любимым термином, отвращение.

– прекрати, – сказал я. – последний раз прошу: прекрати!

отец навалился еще сильнее – мой нос коснулся блевотины, тогда я из приседа, с разворота провел шикарный, полномасштабный апперкот, я припечатал его мощно и точно в подбородок, отец отлетел и тяжело, неуклюже рухнул на диван, империя зла была разгромлена в говно, хрясь! руки в стороны, глаза как у очумевшего от страха животного, животного? да, теперь он был в роли собаки! я подошел ближе, встал в стойку и стал ждать, когда он поднимется, но он не шевелился, он просто таращился на меня и не собирался вставать, при всей своей агрессивности, мой отец был обыкновенным трусом, но и это не стало для меня сюрпризом, я только подумал, что если мой отец трус, возможно, и я тоже трус, но так как я был прежде всего замороженным, то не испытал по этому поводу никаких мук. мне на все было наплевать, даже когда мать набросилась на меня и с воплями «ты ударил своего ОТЦА!» начала царапать мне лицо своими ногтями, я не дрогнул, она царапалась и визжала: «ты ударил своего ОТЦА! ты ударил своего ОТЦА!» я просто повернулся так, чтобы ей было удобней царапаться, полосовать мою морду ногтями, блядская кровь вытекала из ран, струилась по шее, заливала рубашку и забрызгивала облеванное древо жизни причудливыми протуберанцами, я ждал, не выказывая никакого интереса к происходящему.

– ты ударил своего ОТЦА! – царапания пошли на убыль.

я ждал, мать остановилась, затем принялась снова:

– ты… ударил… своего отца… своего отца…

– ты закончила? – спросил я.

наверное, это были первые мои слова, адресованные матери за последние десять лет, не считая «да» и «нет».

– да, – ответила мама.

– иди в свою комнату, – раздался голос отца с дивана. – увидимся утром, утром я поговорю с тобой!

но к утру он тоже стал ЗАМОРОЖЕННЫМ – и, я так понимаю, не по своей воле.

я часто позволял блядям и шлюхам царапать мне лицо, как это сделала моя мать, и это отвратительная привычка; быть замороженным не означает полностью отпускать вожжи, и, кроме того, дети, старушки и даже сильные мужики частенько вздрагивали, глянув на мое лицо, но в качестве продолжения, а я не перестаю верить, что истории про замороженного мальчика интересуют меня больше, чем вас (интерес: математический способ классификации), и я попытаюсь вскорости прекратить их распространение, черт, мне кажется очень смешной одна история (юмор: математический метод классификации, и я отношусь к этому очень серьезно), которая произошла во времена моего пребывания в лос-анджелесской хай-скул, кажется, в 1938(?)… 1937(?)… ну, где-то так… а может, и в 1936(?) году, там любому парню предлагалось на выбор посещать либо спортивный класс, либо класс военной подготовки, без всякого интереса к военному делу я выбрал класс военной подготовки, дело в том, что в то время все мое тело покрывали огромные гнойные фурункулы, ну, естественно, все приличные парни записывались в спортивный класс, а всякие уроды, слабаки и придурки – в класс военной подготовки, получалось, что такому замороженному, как я, там самое место, тогда еще войной только попахивало, а Гитлер представлялся всем смешным идиотом, каким его изображал Чарли Чаплин.

но основной причиной, почему я оказался на плацу, была армейская форма, в ней мои фурункулы были меньше всего доступны постороннему взгляду, а в спортивной форме они были бы видны во всей своей красе, что касается меня, то мои гнойники меня не волновали, мои гнойники тревожили других, для человека в пещере, ну, такого замороженного, как я, фурункулы ничего не значат, а то, что для огромной массы людей они приобретают важное значение, это не в счет, быть замороженным не значит отрываться от реальности, быть замороженным означает оставаться твердым, а все остальное – безумие.