От голубого к черному

— Чем ты занимался? — спросил я.

Он посмотрел на меня, огоньки свечей сверкали в его глазах.

— Думал. Пытался писать песни. Слушал природу.

Он нервно закурил сигарету, огонек спички отбросил его тень на стену. Фотографии и бутылки отражали свет, но не изображения.

— Этот фургон здесь с пятидесятых, — сказал он. — Мы с Элейн купили его у друзей ее родителей. Мы приезжали сюда до рождения Терезы. Здесь было хорошо летом: черный цвет впитывает жару. Мы разгуливали голышом, занимались любовью на куче простыней.

— Наверно, это прекрасно, — сказал я. — Но что ты делаешь здесь сейчас?

— Здесь я чувствую себя в безопасности. — Он помедлил. — Дэвид… не знаю, поймешь ли ты это. Все, что ты слышишь в городе, — нереально. Все это как… отзвуки, искаженные, раздолбанные. Искусственный звук окружает тебя повсюду. На самом деле ты не можешь ничего услышать.

— Возможно. Это так опасно?

— Хуже всего на Рождество. Это меня всегда с ума сводило, одна и та же музыка, играющая во всех магазинах. Такая… безжизненная. Но это было Рождество. Синтетический дух. Мы уже не можем жить своей жизнью.

Он уставился на меня, точно ожидая знака, что я понял его. Я понадеялся, что в пределах досягаемости нет ничего острого.

— Помнишь войну в Заливе? Эти изображения бомб, огненным градом сыплющихся с неба? Кто–нибудь видел это в действительности? Все рассуждали так, точно это парад фейерверков. Покажи людям смерть и руины, и они нажмут на паузу, чтобы остановить кадр. Понимаешь?

— Да, — сказал я, хотя и не совсем искренне. — Но чем может помочь бегство в эту глушь?

— Это возврат к реальности. К правде. И я приехал сюда, чтобы перестать принимать героин. Это был единственный способ. Элейн вышвырнула меня. Всякий раз, приезжая в Бирмингем, я кололся. Обычно у Дайан.

Он рассмеялся, увидев мое выражение лица.

— Понимаешь? В городе все нереально. Люди слышат то, что хотят слышать. Все это ничего не значит.

— Тебе нужно было лечиться, — сказал я. — Я бы тебе помог. Йен и Рейчел помогли бы. Мы твои друзья, Карл, да ебать я все это хотел.

— Я не знаю, что это значит.

— Это слэнговое выражение, используемое для усиления. Оно ничего не значит.

Карл уставился на сетчатую занавеску на зарешеченном окне. Я слышал, как овцы блеют на ближнем поле.

— А смысл в том, что ты получил бы помощь.

— Ты не знаешь, о чем ты говоришь.

Карл присел и схватил одну из кассет на столе. На всех пленках были надписанные его неровным почерком наклейки. При таком свете я не мог их прочесть.

— Почему ты здесь, Дэвид?

Потому что я люблю тебя, подумал я. Слова прозвучали холодно и фальшиво в моей голове.

— Потому что ты пропустил первую сессию записи нового альбома. Она была вчера.

Карл зачем–то посмотрел на часы.

— Прости. Скажи им, мне очень жаль. Но все кончено. Ты зря потратил время.

— Ты тупой мудак, — я почти кричал. — Мартин был прав насчет тебя. Ты спрятался в своем маленьком мирке, как долбаный ребенок, разговариваешь с голосами в своей голове…

Свечи почти догорели, крошечные огоньки плыли над озерцами воска. Лицо Карла было едва видно. Мы смотрели на то, что могли разглядеть друг в друге несколько долгих минут. Овцы снаружи кричали, как перепуганные дети. На хрен.

На хрен. Карл поднял руку. Я прижал свою ладонь к его. Очень медленно наши лица сблизились. Мы целовались глубоко, жадно, наши языки пытались найти общий язык. Рука Карла лежала на моей груди, он расстегнул куртку и рубашку. Мои пальцы погладили его промежность, он задыхался. Мы раздели друг друга и занялись любовью медленно, касаясь друг друга руками и губами. Карл похудел, вблизи его лицо казалось угольным наброском. Его сперма была резкой на вкус. По тому, как он кончил, я заподозрил, что он давно уже не занимался сексом.

К тому времени, как мы закончили, снаружи совсем стемнело. Единственным источником света в фургоне было голубое пламя горелки. На полу чувствовался запах газа: густой, сладковатый дух, как ощущение простуды. Борода и бачки Карла отдавали потом и табачным дымом, его рот пах одиночеством.

— Пожалуйста, возвращайся со мной, — сказал я. — Йен хочет тебя видеть. Если ты не можешь записывать альбом, хорошо. Скажем им, что ты нездоров. Сходи к своему доктору. Попринимай лекарства, если это может помочь. Пожалуйста, Карл, хотя бы попытайся. Не нужно просто сидеть тут и гнить. Ты вернешься со мной?

Я ждал ответа долгие минуты. Карл тихо лежал в моих объятьях, он не спал, но казался пассивным, дыхание его было прерывистым. Затем он сказал:

— Утром. Машина сломана. Я поеду с тобой поездом.

Мы нащупали свою одежду. Карл зажег крошечные свечи и поставил их по углам стола.

— Боюсь, еды у меня не густо, — сказал он. — Сардины, хлеб, кофе. И немного водки.

Он показал мне все богатства фургона: пластиковая коробка для еды, раковина и биохимический туалет, ни ледника, ни электричества. Карл Остин, акустическая версия.

Ушло пятнадцать минут на то, чтобы вскипятить чайник на крохотном газовом пламени. Я чувствовал себя истощенным, не столько голодным, сколько пустым. Пока Карл делал сэндвичи, я сидел и смотрел на его коллекцию записей. Похоже, у него были дюжины копий альбомов на девяностоминутных и шестидесятиминутных кассетах, каждая помечена наклейкой, которые «ТДК» вкладывает в кассеты. Записи в одной коробке были помечены наклейками «мастер», но на них не было ничего написано. Я искал записи «Треугольника»: альбом нашелся, плюс то, что не вошло в альбом, ранние демо, новые демо и синглы. Два года работы. Как он может выбросить их на ветер?

Мы ели при свете свечей, который казался скорее бледным, больничным, чем романтичным. Карл поставил кассету — альбом Velvet Underground, жестокость и нежность рука об руку. Мы пили черный кофе из кружек и чистую водку из маленьких узких стаканчиков с логотипами производителей виски — «Джеймисон» и «Блэк Буш». Я рассказал ему о запланированных сессиях, о работе, сделанной в пятницу, об идее подключить других музыкантов.

— Все ждет тебя, — сказал я. Привычное жжение возникло у меня в желудке. — Нам нужен твой голос. И твои тексты.

Карл пил быстрее меня, но это не оказывало на него воздействия.

— Какой смысл? — сказал он. — Все кончено, музыка вышла из употребления. Теперь здесь царит индустрия.

— Какое отношение к этому имеет индустрия?

Карл не ответил. Мы продолжили пить, в то время как «Сын Европы» тихонько рычал в углу. Проблема с маленькими стаканами в том, что ты можешь сразу наполнить их заново.

— Ты прав, — сказал Карл, когда запись закончилась. — Музыка не может умереть. Но это действительно ужасно. Ни один звук не умирает. Он разносится по вселенной, распадаясь на части. Все то дерьмо, что ты сказал, все то дерьмо, что ты слышал, все это плавает вокруг нас. На бессмысленной орбите. Однажды ты услышишь их снова.

— Ты перебрал, — сказал я. — С Йеном такое бывает после лишних бутылок «Даймонд Уайт».

— «Даймонд Уайт» никогда много не бывает, — невнятно произнес Карл, превосходно изобразив «пьяный бирмингемский» голос Йена. Серьезное лицо нашего барабанщика мелькнуло в глубине моего сознания как глянцевая фотография. Я поежился.

— Понимаешь? Они называют это «сэмплированием», но теперь от него не уйти, это навсегда. Во что индустрия превращает… Рождественские песни или пластиковые маски для Хэллоуина. Искусственный призрак. Добавляет унижения к оскорблению.

— Что ты хочешь этим сказать?

Карл посмотрел на меня. Все, что я мог увидеть в его глазах, это крошечные отражения свечей. Лицо у него было очень спокойным, челюсти крепко сжаты.

— Невозможно привыкнуть к унижению, — сказал он очень тихо. — Ты можешь с этим жить. Но невозможно привыкнуть к оскорблениям. Я не могу. Я так глубоко в этом увяз… в унижениях… что не могу позволить, чтобы это продолжалось, и не могу от этого бежать. И я так ничего и не смог предпринять.