Девяносто три!

— Brethern, the Master is slain.

Встреча в хаммаме: полковник выбрался из окружения, трет волдыри, гладит выгоревшими глазами пьяных новобранцев. Музыка лоа колеблет столбы. Вернулись на хлипкую родину, шалят разносчики, ржавчина сыпется с крыш. Где-то здесь казенное стойло. Обувная лавка, аптека, карликовый ипподром, стоянка полудохлых су-24, наплывы лавы. В одной из маленьких кают уж скоро рюмки запоют. Застолье скрашено обсуждением серебряной книги. Окна благоприятных обстоятельств, почему Доктор предпочитал венеру, прочие секреты.

Вышел из темного подъезда, споткнулся, подвернул ногу, свалился со ступенек. Они подстерегают, наказывают, следят за буквами, посылают теплых братьев, точно медали к юбилеям сражений. Лизнул разодранную асфальтом ладонь: царапина пересекла линию марса, песчинка впилась в холм сатурна, via combusta залита грязью, здесь промелькнет колесница Зверя.

16 июня 1438 г. — убийство сына Жана Женврэ. Зарезан в день иоанна крестителя в "Отеле де ля Сюз", труп вывезен в Machecoul. Ищи на карте, левее, вот сюда, где Вандея, Нант, океан.

88

Праздник канцлера, костры, добротная снедь. Завтракали на лужайке под грушей, воскресившей книги. Впервые зван Хаусхофер-фис, неудачные бедра, нервная рука тормошит шейный платок. Оркестру заказали My monkey, следом May is not May, spring is not spring. Склонился к фаготу, шепнул: "Забери меня поскорее". Послание Azt, для демонических ушек.

Это был удобный вариант: пытки, расстрел, чернокнижники волокут безвольное тело по секретному коридору. Кровавая бумажонка в кармане: "Отец сломал печать простую", уголька хватило на две строчки, выдрал листок из казенного молитвенника.

— Франсуа! Когда же, наконец…

Или дело было не в книге? Мы искали волшебный цемент, но где он таился — в ангельских протоколах Доктора, утробе Элизабет Шорт, руинах Тиффожа? Имя переводчика в траурной рамке, замерз в никчемных сугробах. Завещание напечатано в февральском номере, тусклый набор, перевернутые снимки, зеленый наползает на красный, подпись: "We can feel". Хорст, ты только посмотри, сколько у него там спермы. Вздрогнул, спрятал плебейскую руку в карман, наклонился. Мимозы и вереск, южный крест, зеленый дракон, туле, собачка скачет на глянцевом насте. Что мы знаем о тайных пружинках?

Typhoid Mary, подцепил заразу от храброго портняжки, выбежал из французского клуба, зажимая рану. Я видел Жана Донета, там гниет его голова! Прохожие отворачивались, на асфальт рухнул горшок с бальзамином, прошуршало желтое такси, пакистанец в чалме развлекал визгливых туристов.

— Remove his vocal cords! — плеснул пестрой косынкой.

У нас была жидкость, отделяющая мясо от костей, подарил Прелати. Собрались в локанде, океанские брызги, баклажанная слизь на блюдце. Сефира Daath, знание, проник в резиновое лоно, пощупал липкие бороздки. Лизнул царапину на бедре, вложил персты в рану под деревенским соском, дернул свирель гнатона. Как заяц.

— Что ж это ты? Кто это тебя так?

Легонько пнул сапогом.

Так легко сбить градус, взболтать колбу, чавкнуть в сердечной сумке. Кладбище легионеров, кадуцеи на тайных холмах. Не суйся туда, парень.

Пропихнул три пальца: «Потерпи». Горячий язык в ухо: "Привыкнешь".

Воскресенье, два часа дня, простыня на полу, сладкую лужицу оседлали осы. Еще неделя, и наступит главный немецкий день. Шуршит офсет, в подвале вспыхивают лампы, скулит провинциальная дверь. Тяни на себя, сильнее. Южно-мичиганский проспект молчит, молчит Вевельсберг, в Экстернштайне погасли огни. Жиль и Жан, хулиганские корешки обволокли злодея и жертву. Дымится белая кнопка. Робкая судорога напоследок. Лови световое тело.

— Только череп. А где все остальное?

— Швырнули в термитник.

89

Это война на уничтожение, никаких компромиссов. До последнего еврея, последней сестры, последнего щупа. "Девяносто три, парни! 1-го октября 1917 года я встретил М-Широкие-Плечи, нюхали кости младенца, созерцали мистера лэма, скорлупа двоится, линяет синим огнем. Вы знаете этот нью-йорк: пожарные лестницы ползут по красному кирпичу, мезозойские переклички сирен, пти аити, пакгаузы у тухлой воды, площадной циферблат, на который нужно пялиться в новогоднюю ночь. Элементарный король вышел с нами на связь в день свидания в брэ. Конечно, это всего лишь кожа; если ее обжечь, через неделю не останется и следа, регенерация. Опустишь ладонь под холодную воду, — и вот уже неопалимой купиной расползаются линия печени и via combusta. Первым ключом повелевает Iad Balt, второй спрятан под раздроченной постелью в стариковской спальне. Снял щенка во французском клубе, кормил его вишенками, дергал за причиндалы, завел мексиканскую песенку про курасон, так ничего и не вышло. Цифры-перевертыши, не справился с желудком, выполз поблевать в тревожный садик. Возраст неизвестен, имя — хынек-бета. Грядет новый эон, love is the law, слюнявые бестии влекут колесницу, шило пробивает "верхние доли". Никто не знал, как завершить дело, — броситься в воду, нырнуть под стальное колесо, окоченеть в горах? There are no bones in the ice-cream".

Ночью открылась потайная дверца: вывалилось деревце, унизанное червями, миногами, змеями, — послание элементалей. Субботняя почта под запертой дверью, мелкие листы теребит северо-восточный ветер. Контракт на поставку слов, бильедушка от престарелого мага, брикет подводных каталогов, персиковый сок на брошюре "Ein Kind wird geschlagen", позывные Баррона. Поднял трубку — тишина. Подошел к двери — шорох в замке. Сложнее всего проверить иерархию матросов. Крест из пятибуквенных имен, копоть фальшивых пароходов, наколка на предплечье: тигр с цыганским кинжалом в зубах.

— Молодым — красота, старикам — деньги. Тут все ясно.

Потряс шкатулку, звякнула my moonlight serenade. Фальшивые перстни на коротких пальцах. Насурьмленные щеки. Глаза, тяжелые, как хвост парадиз-фогель. Достал грозную свечу, пискнул зажигалкой.

— За плавающих-путешествующих, увязших в содоме, разрезавших ноги осокой, висящих на исполинских колючках, перетопленных в польское мыло, дрожащих в январских фьордах.

В углу ритуальной комнаты огонь выхватил тапетку, прикорнувшего в расхристанном кресле. "Ни слова". Туфли с грустным кожаным бантом, масляные кудри. "Я — факир распада", поскользнулся на горячем воске паркета, хихикнул, ох блядь.

Здесь, прямо за приемной министерства иностранных дел, где мы слушали "Золото Рейна". Справа: ристалище изуверов. Слева — самоубийца, превратившийся в ядоносный шип. В центре — капище Хынека-штрих, малахитовая доска для свидетельств о незаметных победах:

— поперхнулся, как ризеншнауцер.

— прыгал за властителем баллантрэ.

— целовал печать короля Бабабела.

— листал "Секреты рун", пока не рассыпались перепонки.

90

Чувство, что вот-вот все закончится, золотые плоды. Линейкой — в горло, мастерком — в грудь, молотком по переносице. Дорога в девятый чин, к искусителям и злопыхателям, экзамен в невидимой базилике. Из Вевельсберга прислали волшебные трапеции, горят в ритуальном зале. Псы колотят деревянным молотком по мешку, стук заглушают жалобы живодера.

Смотрел, как дымится ша-ци, принес скромную жертву в праздник beltane, пялился на луч в опасном Экстернштайне, вдохнул эквадорскую копоть в долине вулканов, тонул в тенебре маре, шептал первое слово книги Велиара, видел сон о кленовой колоде, встретил тайных вождей на прагерштрассе, выбил дно и вышел вон. I am a slave, an ape, a machine, a dead soul, мне 19 лет, моя планета — уран, я был ребенком, брошенным судьбой в глуши лесов, теперь ничего не боюсь, могу лопать стальные стружки.

— Видишь багровые дыры на запястье? Это от якутских морозов.

— Не совершить ли нам квики?

— От вашего странного знака сдохла моя канарейка.