Девяносто три!

75

Они выползают из далеких нор, продажные дети А-е, их царапают в городах, выколачивают эмали и камеи, трут драгоценным песком, штукатурят ладони. Утром: фабричные трубы, провода в радужной оплетке, seven ensigns on the altar, seal of truth, центр круга с вудуистским порошком — толченый маис и слезы Жанны Дегрепи.

Их колченогие фрикции, надутые страхом ключицы, крылатые пятки вестников эпидемий. Вот хынек-штрих: слепой словацкий глаз, рюкзак из фальшивой кожи, бывалые винтики и пружинки. Нассал на пол, ерзал в пятнистых трусах, целовал ноги Доктору и Работнику. Бесплодные усилия любви, пчелы и трутни. Здесь выстроились нападающие: Зеботтендорф, Хаусхофер, Прелати, тень Баррона в берилловой глыбе, обугленные кости Нового Ирода в кипарисовом ларце. Шестнадцать дней волнений, встреч на ненасытных меридианах, скрипа велосипедной цепи на западной тридцать девятой. Он проделал долгий путь с южно-мичиганского проспекта, гнал всю ночь, стирая завитки на пальцах. Бился мухой в благовонной масти, разодрал терниями покрышки. Вот оно, тулово красавицы, зреет на росе, как сталагмит.

Вырезал маникюрными ножницами буквы из вечерней газеты, наклеил три слова на мармеладный конверт: "Пожитки Элизабет Шорт", левой рукой приписал с завитушками: «Ловите». Отпечатки пальцев, высвеченные марганцевой пылью. Вспышки пинцетов, беготня серых плащей, цокот клавиш. А там: шейный платок, измазанный рвотой, пузырек с перламутром для ногтей, дешевая расческа, блокнотик с чепухой и покинутыми адресами. Ночной клуб Melody Lane, кафе Джека О'Брайена, дансинг "Улицы Парижа". Здесь она плясала с убийцей уилсоном, здесь ее высмотрели отцы лунного младенца, знахари из ракетных окопов. Сломался каблук, пока волокли к машине. Маркопулос видит неоновые лужи, слышит цокот пивной бутылки и смех ебущихся в белом форде. Здесь правильная программа, в левую руку берешь щуп, наперсток придерживаешь зубами, готово. Это как у теплых братцев: они срослись боками, кровь и лимфа все время булькали, перетекали.

Приготовили щипцы, кандалы, канистры лунных консервов, гинекологическое седло — все впустую. Пропасть откликается звенящим воем, лианы оплетают камни, элементарный король ласкает пуделя, невидимый за матросским щитом.

Путнику не вырваться из сладкого поля, укутывает фланелью, хлюпает теплой глиной, трет поясницу похотливым пальцем. Тут лежала серебряная книга, видишь чешуйки? Захочу — достану, захочу — спрячу. Отворил картонный саркофаг, поскрипел, захлопнул. Ах ты, мой цветочек.

Крест тау в старческой спальне. Чайник на изгибе, копия шлюхи со скрипичной спиной, глазастый метроном, мозаичная тарелка и золотая вилка, синие простыни, баночка с тушью. Носил кружевные чулки, удлинял ресницы, странно смеялся. Это был подарок Гвидо фон Листа, на похоронах повернулся соседний камень, 1895–1918, лейтенант погиб на бельгийском фронте, в пляшущем Брэ, так и не дождавшись встречи. Хороший мальчик: ствол, родинки, гольфы, каскетка, локомобиль утюжит дали.

"Ты меня любишь?" — "Я всех люблю. Люблю всех".

А что думаете вы, парни?

76

Правота принцессы дисков: суббота посылает нового друга, синяк на шее, царапину на щиколотке чуть выше пятки. Чилийские вина все лучше и лучше. Очень хотел понравиться, преуспел.

— Что это, хорст хорст?

— Деревянная фишка.

— Положи под язык.

Марсианские вельможи, псы войн и восстаний, им не нужны провода, не нужна белая кнопка, не нужны щуп и наперсток. Их ловят лучи равноденствия в Экстернштайне. В "Отеле де ля Сюз" их приветствует бальзамин, cмiрть поджидает в библиотечных утесах, протыкая брови серебряными стрелками, останавливая грузовик на тунисской дороге; асфальт расколот, в колеях нежная вода. Они презирают сигналы из Берлина и Бремена, в их папках не рассыпаются бумаги, таинственные сети обходят их в океанах, локатор ловит окраины блестящих тел.

— Ушел, и на полу остался дешевый конверт, пустой. Даже не конверт, а такая маленькая упаковка, фунтик, точно от леденца. Это был его знак, как приворотное зелье, как радиоактивная пирамида на лодыжке. Шы ше сдуфк?

Да, и еще программа: cream live show barrel dancing алькатраз. Булькали, перетекали. В среду позвонил: мне плохо, не смогу появиться, кадр засвечен. Ждал появления почтальона, никого не было, игла протыкает запястье. Что у тебя с кожей?

— Это не опасно, волокли по тропинке. Наткнулся на флотский патруль.

— Приходи в пятницу?

— Будешь ждать?

— Да, на вокзале в Брэ.

Пятница, шестое ноября. Легко досталось. Кошачий L'Empereur предсказывает судьбу, увитая лентами обезьянка дрожит в руке титана. Захлебнулся в глаголах: ukryt' — спрятаться, pretrhnut' — разорвать, posepnut' — шепнуть. Так мы развлекались весной.

Гладить того, кто решился сесть за руль, сдвинуть рычаг, включить звуки. Он — повелитель элементалей, на пальце скулит грошовый перстень, под майкой надувается мышца. Лег на спину, руки под головой, колени, засмеялся, "мой первый крючок", согнул там, где надо, расстегнул письмо с американской маркой, шхуна на красно-белом фоне, appropriate, высунул язык. Что это хорст хорст? Утром — мигрень.

Сезон катастроф. Ураганы, метели, козни итальянской гниды, синие простыни, мятая трава, деньги на такси, последний билет до бремена; поезд забит беженцами, верхняя полка с блестящей лесенкой. Список злыдней: Adraman, Arzulgh, Belmagel, Githgulcag; притаились в пробных скважинах алфавита, лакают нефть. От проказ распухает левое веко, заплетаются колоски, до срока жеребятся кобылы, падают статуи, корчатся гвозди, горит песок. На острове, в слоеном тесте этиров, растет ХНД. Велиар, серебряная книга Мольбы среди дельфиниума в неаккуратном саду, арабская музыка на опушке; мы видели Пана в луче света, магическое кровотечение, разрубленную элизабет шорт, мертвую голову жана донета, его запах, створки и иглы. Свидетельство о гибели французского гражданина, выдано в мэрии, печати, тесьма. Он жив это ошибка хорст он жив.

77

Вот этот снимок, вклеен в досье Lv-Lux-Light, обесцвечен химией гуанчжоу, чернильное пятно в левом углу. Пациент: на стуле с игривой спинкой, китовый ус, фабричные счеты. Ребристые брюки жмут в паху, волосы разделены, фиксатуар или иудейская смола, левый рукав рубашки закатан, дрожит второстепенный мускул. Да, рубашка-апаш. Краешек цепочки на белой груди. Доктор: лаковый сапожок, щегольской сюртук, челка адриатической волной, игла на проводе. Пол: линолеум, медвежья шкура. Столик сзади: ларец с застежками, латунные столбики, замочная скважина сердечком. Слева: парижский морг в 1883 году, пустой холл, у стеклянных дверей — коротыш в сером костюме. За матовым стеклом — незримые трупы. Чек-закладка: количество — 300; курс — 34, 101; комиссионные — 307, клиент — присутствует, вытирает глаза платком, ищет ручку, теребит банкноты, размышляет о колеснице зверя.

Рюмка слева — чистая, на правой — разводы хиромантии, концентрические кружки, намеки на неправедный заработок, растрату наследства.

— Почему, Хынек? У нас ведь получалось раньше.

— Не могу. Кровотечение с прошлой субботы.

Суббота, 30 октября. Если написать письмо, дойдет к сроку. Черная тушь, истерика росчерка, буква «аш» торчит виселицей во дворе военного трибунала. Пришивали собачьи головы к туловищам казненных, ловили сигналы сириуса-б. Избиты и изнасилованы патрулем.

Жан Донет воскресший. Смотрит на белую кнопку — безвольный рот, продажная перистальтика, драгоценный мизинец с тибетским штампом. Верба в левой руке. Красная печать дансинга на запястье. Знак солнца и аполлона — кружок с точкой, грозит потерей зрения. Привыкнуть к чужому телу, ко всем ошибкам и оползням, клинописи ресторанов, сигналам печени, наветам рукоблудия. Кормить его сердцами артишоков и пыльцой гречихи, поливать розовой водой. Варум, Хынек?