От голубого к черному

Практически сразу после выхода интервью мы получили сообщение от Мартина, что Хелен хочет взять у нас интервью. Она приехала из Вулверхэмптона, чтобы встретиться с группой в кафе «Зебеди» в «Алум–роке» — анархистском центре в одном из самых бандитских районов Северного Бирмингема. Здесь царили скорее панки, чем хиппи, скорее классовая война, чем кампания за ядерное разоружение. Мы вчетвером расселись вокруг белого стола, поедая вегетарианскую пиццу и запивая ее самодельным кофе. Хелен была бледной, довольно угрюмой молодой женщиной с йоркширским акцентом. Первые полчаса мы провели, болтая о новом альбоме REM, который только что вышел. Слишком много синглов было вытащено из него позже. У нас у всех оказались разные любимые песни: Хелен нравилась «Заведи меня», Йену — «Человек на Луне», Карлу — «Ночное плаванье», а мне — «Ничья земля». Я и месяц спустя продолжал слушать этот альбом.

Дискуссия перешла на «Треугольник» и наш альбом. Я попытался объяснить, как Пит разбивал каждый трек на составляющие, а затем снова собирал их вместе:

— Когда мы играем вживую, это проще. Ничего лишнего на заднем плане.

— Это не живой альбом, — сказал Карл. — Но он настоящий. Я хочу сказать… ты не можешь быть настоящим все время. Ты не можешь быть живым все время. На альбоме звук — настоящий. Вот почему он называется «Жесткие тени». Вы понимаете?

— Не совсем, — сказала Хелен. — Могу я спросить о «Его рте»? Что за идеи выражает эта песня?

— Ну, это… — Карл задумчиво глотнул кофе. — Это блюзовая вещь, в духе Вэна Моррисона. Очень мужская. Вообще–то это песня Дэвида. Я только написал слова, чтобы лучше раскрыть ее.

Я смущенно посмотрел на него: сперва ты написал слова.

— Это получилось… ну знаете, как The Cure используют джазовые элементы, но при этом не облегчают звук, своего рода негативный джаз. Вот что–то в этом роде.

Хелен улыбнулась:

— Вы нарушаете правила. Я подаю реплики, а вы делаете разоблачения. Хорошо?

Карл пожал плечами.

— Я имела в виду, что вы пытались выразить в этой песне?

— Как ты хочешь любить кого–то, и в итоге все, что ты можешь делать, это сосать его член.

— Эээ, мы не сможем это напечатать… — Хелен попыталась сделать еще один заход. — Тема преследований и гонений проходит сквозь многие ваши песни. Вам довелось это испытать на себе?

Карл уставился в стол, затем пробормотал нечто невразумительное по поводу того, как сложно сейчас заниматься музыкой. Йен сказал:

— Так или иначе всем приходилось это испытывать на своей шкуре. Разве нет? В школе, на работе. Везде находятся свои задиры и драчуны.

— В вас много сдерживаемой агрессии? — спросила Хелен.

Мы все хором сказали «да» и посмотрели друг на друга.

— Она находит свое выражение на сцене. Но ее все еще приходится сдерживать, верно? Вы не можете ее выпустить так, как это делают группы вроде Manics. Существует некое напряжение.

Поза Карла за столом была превосходной иллюстрацией к этому, вдруг понял я: голова наклонена вперед, спина согбенна, руки сжимают кружку в нескольких сантиметрах от лица. Он закурил сигарету, парень, убиравший со столов на другом конце зала, подошел к нам, и Карл затушил ее, не сказав ни слова.

Хелен задала нам нейтральные вопросы о гитарах и технике записи.

— Наших читателей интересуют такие вещи. Увы, вот такая с ними фигня.

Затем она закусила губу и обратилась к Карлу:

— В ваших песнях очень много религиозных образов. Таких как… наказание и искупление, Ад и божественное правосудие. Дети, взывающие к Богу. Ощущаете ли вы конфликт между религией и сексуальностью?

Лицо Карла стало пустым.

— Я не… знаю. И то и другое очень мощные вещи. Но дело не в конфликте, нет.

Он помолчал немного, затем пожал плечами, уставился куда–то в сторону.

Хелен показала на меня, предлагая мне как–то прокомментировать. Я выдал пустое замечание по поводу поддержки новозаветного взгляда на содомию: лучше давать, чем получать. Карл сжал мое колено под столом.

— Ты мне никогда это не говорил, — сказал он с невинной улыбкой.

Все немного успокоились и перешли к политике. Мы обменялись живыми и непечатными замечаниями по поводу грядущих пяти славных лет. Нарисованная Йеном картинка, как Норма Мейджор трахает мужа крикетным столбиком, а он кричит: «Пожалуйста, сумочку! Время подошло!» — была одним из самых мягких комментариев. Затем Хелен спросила Карла о его семье, об ирландских корнях. Считает ли он, что процесс мирного урегулирования в Ольстере к чему–нибудь приведет? Карл устало посмотрел на нее:

— Едва ли я могу квалифицированно ответить на этот вопрос, — сказал он. — Точно так же, как и большинство задниц, пишущих в британской прессе. Точно у всех есть точка зрения.

Интервью появилось в следующем номере «Брум Бита» под заголовком «У всех есть точка зрения». Хелен проделала отличную работу, сделав интервью вполне связным и логичным, перефразировав большую часть наших ответов и заполнив страницу информацией о группе. Там было наше фото, мы стоим возле «Зебеди» в потоке солнечного света, усиленного с помощью увеличителя. После интервью Йен поехал на автобусе в город, а мы с Карлом отправились в ближайший паб.

Но по–настоящему репутация «Треугольника» начала складываться после интервью Майка Уэста для «NME». Алан Уинтер позволил нам на час воспользоваться его офисом, поделившись бутылкой бренди «Наполеон». Майк задал несколько интересных вопросов о группе: что мы слушаем, каково нам работается вместе. Он сказал нам, что наши песни ведут «в ландшафт умершей индустрии, в самое сердце Угольной страны». Его густой шотландский акцент был каким–то крайне убедительным, несмотря на то, что заикание вынуждало его бросать предложения незаконченными или менять их на полпути.

— Думаю, что альбом как путешествие в … вы знаете, покидаешь дом, потом возвращаешься, чтобы увидеть… Куда вы направлялись? Что это было за путешествие?

Часть смысла затерялась в непроизнесенных фразах.

Говорил по большей части Карл. Он пребывал в энергичной фазе быстрого опьянения, которая шла перед сумраком, сопровождавшим пьяный ступор. В какой–то момент Майк спросил, есть ли у нас возражения против того, что нас воспринимают почти как The Smiths — группу, делающую упор на старомодную концепцию музыкальной «аутентичности». Карла передернуло от этого слова.

— Речь идет не о каком–то особом звуке, — сказал он. — Все звуки настоящие. А вот люди далеко не все. Я хочу сказать, на Дилана нападали за то, что он играл рок–музыку, потому что электрические гитары не были «аутентичными», но его песни куда более подлинные, чем все творения какого–нибудь Донована. Все дело в смысле, а не в технологии. Ты не сможешь объяснить фанату металла, почему Nirvana — настоящие, a Iron Maiden — нет. Либо ты это слышишь, либо нет.

— Вы говорите о том, что не следует искать смешную сторону? Рок–группе необходимо чувство юмора?

— Чувство юмора по поводу чего? — взволнованно сказал Карл. — Если вы прикалываетесь по поводу собственной музыки, значит вы себя не уважаете. В подлинном юморе есть ярость, есть чувство опасности. Это не забава. Это причиняет боль.

— Вы испытываете страдания? — спросил Майк.

Карл не ответил.

Мы вчетвером прикончили бренди, поболтали о планах на будущее и вышли на неожиданно холодные улицы Хокли. Фотограф Пол, который провел этот час на улице, делая снимки местности в свете заходящего солнца, отправился с нами к эстакаде. Мы позировали на северном конце бетонной дорожки, машины громыхали мимо нас в ночи, точно красные обломки метеоритного дождя.

Статья Майкла «Отправная точка» вышла три недели спустя. Сложно было увязать его официальный, эрудированный стиль с быстрой запинающейся речью, которую мы слышали; точно Билли Коннолли [60] превратился в Грейла Маркуса [61] (чего еще не произошло, к тому времени). Он был одержим идеей индустриальной фолк–музыки: «Не музыка скрипок и гармонии, но машин и диссонанса… музыка, с помощью которой урбанистический ландшафт превращается в миф». Он поместил «Треугольник» в конце цепи, что протянулась от американского блюза через The Doors, Iggy and the Stooges и Лу Рида к The Fall, Joy Division и Triffids.