Фальшивые друзья

Ходили невероятные слухи об офицерских вечеринках. Сначала не верилось, но, посидев некоторое время за столами, накрытыми крахмальными скатертями, я перестал удивляться. Поверил рассказам адъютантов о драках между фельдфебелями и капитанами на батальонном вечере, об оргиях, после которых дежурные кучами выметали из туалетов интимные предметы гигиены и женское белье. Вот в какое благородное общество мне предстояло вскоре быть принятым.

Лемке натянул последний кусок колючей проволоки, смотав его с барабана машины. Столбы были установлены, опутаны проволокой, ограждение получилось такое, как было приказано. Только что это за ограждение? Его было вовсе не трудно преодолеть. Радайн рассказывал нам, как в те времена, когда он проходил обучение на военной службе 20 лет назад, солдат превращали в живые мосты для преодоления проволочных заграждений. Один из солдат должен был, «жертвуя собой», броситься телом на проволоку, а остальные перебирались по нему. Герой же получал длительный отпуск «для лечения и восстановления здоровья». Правда, если соединить проволочные заграждения с парой противопехотных мин, колючки и сейчас стали бы серьезным препятствием для всякого, кто попытался бы преодолеть их. Мало кто верил рассказам Радайна, однако ситуацию с живым мостом, нарисованную им, многие сочли занятной.

Наше ограждение длиной 10 метров и шириной 3 метра охраняли часовые. За ним расположилась в окопах и дзотах половина учебного курса. Вторая половина, к которой принадлежал и я, должна была атаковать. Личному составу были розданы боеприпасы с пластиковыми пулями. Были приглашены офицеры-наблюдатели, которым предстояло дать оценку нашим учениям. Все отделение погрузили в машину. Зиверс положил руку на задний борт кузова. Автомобиль мчался в направлении только что сооруженного нами препятствия, окруженного колючей проволокой. Кроме нашего было еще три грузовика. Боевой приказ гласил: примерно за 200 метров до препятствия высадиться из машин и под их прикрытием атаковать укрепление противника. Зиверс придерживал задний борт кузова для того, чтобы побыстрее откинуть его, когда настанет время высаживаться из машин.

И вот по нашим машинам застучали пластиковые пули. Черт возьми, они действительно бьют по нас! Ведь было приказано четко и ясно: стрелять в воздух. Что же делают эти идиоты? Грузовик притормозил, Зиверс откинул борт, крикнул:

— Пошел!

Мы попрыгали на землю. Я упал на карабин, растянув связки большого пальца правой руки. Прижался к земле. Надо мной свистели в воздухе пластиковые пули.

— Приготовиться к броску! — скомандовал Зиверс.

Вот чертова жизнь, теперь нам предстояло идти в атаку!

— Вперед, вперед!

Я хоть и вскочил, но продвинулся едва ли больше чем на метр, а потом снова бросился на землю. Они, видно, с ума сошли. И я решил: пусть другие идут на штурм, а я останусь лежать, где лежал.

— Санитара, санитара! — закричал кто-то.

Да это же Лемке! Вот у кого крепкие нервы. Еще успевает шутить, чтобы представить обстановку боя в самом натуральном виде.

Но Лемке не переставал звать санитара. И тут до нас дошло, что он не шутит. Наступила тишина, только Лемке продолжал стонать и кричать. Все вышли из укрытий. Лемке лежал на спине, закрыв лицо ладонями. Сквозь пальцы на траву струилась кровь. Но где же застрял санитар? Наверное, организуя учебный бой, о нем просто забыли.

Наконец подъехала санитарная машина. Лемке увезли. Разгорелся спор о том, что произошло. Мы были уверены: в Лемке попала пластиковая пуля. Но Радайн и сержанты выдвинули другую версию. Лемке, мол, напоролся на кусок колючей проволоки, по неосторожности оставленной в траве. Эта версия была, конечно, шита белыми нитками. Но как он мог получить пулевое ранение, если приказ требовал стрелять в воздух? Хенгес, по его словам, слышал высказанное унтер-офицером Зауэром предположение, что «оборонявшиеся», возможно, стреляли не вверх, а брали прицел несколько ниже, чтобы заставить «нападающую сторону» прижиматься к земле.

Вечером мы узнали, что из глазницы Лемке была извлечена пластиковая пуля. Вместе с глазом. К тому же с правым. Стало быть, привет тебе, сослуживец! Твой учебный курс завершен. А для нас он продолжается. В том числе и для Зауэра.

Между тем в организации Винтерфельда была запланирована новая акция.

— Предварительные переговоры в главной штаб-квартире, — сообщил мне Йорг.

— А что же делать нам с тобой? — поинтересовался я.

— Придется пойти, — ответил он. — Конечно, ничего другого не остается.

— Как же так? Мы ведь еще глубже завязнем… Да и не знаем, какие на сей раз планы у Винтерфельда.

— Покойником больше или покойником меньше — какая для нас теперь разница, — еле слышным голосом ответил Йорг.

— Да ты что? С ума сошел? Подумай о родителях, что с ними будет, если нас посадят?!

— Ну ладно, ладно. Вероятно, готовится всего-навсего какое-нибудь антиеврейское выступление.

— Что значит «всего-навсего»? Ты сам утверждал, что хочешь сражаться честно. В чем же эта честность должна выражаться?

— Бороться против иностранцев — дело святое. Тут не до тонкостей, в этой борьбе все средства хороши. Им не место в нашей стране, их надо выставить вон! Это же вопрос нашей расовой политики.

— Знаешь, будет лучше, если вы на этот раз обойдетесь без меня. Пусть Винтерфельд занимается своими дерьмовыми акциями сам. Не пойду я, и все.

— Значит, хочешь сорвать наш с тобой план, — пробурчал Йорг. — Давай сходим последний раз, а? — От угрозы в голосе он перешел чуть ли не к мольбам: — Петер, дружище, мы же хотели сколотить собственную группу! Ведь ты всегда говорил, что ты тоже против проклятых иностранцев. Или не говорил?

Мне не оставалось ничего другого, как проглотить комок, вдруг застрявший в горле.

— Все, что делается для изгнания разных ублюдков, идет на пользу делу, — продолжал Йорг. — Немецкую расу надо сохранить в чистоте. Мы призваны восстановить национал-социалистские идеалы. Петер, старик, не оставляй меня одного в этой ситуации. Пойдем вместе, иначе наш план провалится, нас заподозрят. Прошу тебя, пойдем!

Противно мне было, но как выскажешь это товарищу, который может понять твой отказ как нарушение закона дружбы?

Я решил согласиться, а потом отыскать какую-нибудь возможность увильнуть от участия в операции.

— Ладно, пойду, — сказал я. — Когда состоится встреча?

— В воскресенье, 9 ноября, ровно в десять вечера.

— Тогда до воскресенья. Привет!

Стало быть, в воскресенье… Сегодня четверг. Осталось три дня. Как же мне отвертеться? Удрать куда-нибудь на это время? Нереально. А может быть, напиться до чертиков? Вот это идея! Лежишь как труп, икаешь: «Н-нет, н-не м-могу, фольксгеноссе В-Винтерфельд, н-не в состоянии участвовать ни в каких делах». Ну что они мне сделают? А вот что: потащат меня с собой, учинят какую-нибудь противозаконную гадость, а на меня все свалят: мол, не помнил, что делал. Нет, вариант с пьянкой не пройдет. Я должен быть трезвым. Можно еще спрятаться в какой-нибудь пивнушке в Эльберфельде — там они меня наверняка не найдут. Домой ехать нельзя — Йорг сразу отыщет меня дома.

А что будет на следующий день? Изобьют они меня за дезертирство? Изобьют, а потом окажется, что вся операция заключалась в том, чтобы писать на стенах лозунги.

Но если придется не надписи малевать, а участвовать в чем-то более серьезном?

Вот, черт возьми, западня, ловушка!

Можно было, конечно, пойти в полицию, но тогда меня арестовали бы за прошлые дела и Йорг никаких свидетельских показаний в мою пользу не дал бы. Стало быть, и этот план не подходит. Тогда надо идти на сбор, а перед началом операции постараться исчезнуть.

В конце концов я решил: пойду в воскресенье, причем трезвый как стеклышко. Они меня на мякине не проведут.

До воскресенья, однако, оставалось три дня, и трезвый образ жизни не удался. Да я не очень и стремился к нему, по правде сказать. Лучше выпить лишнюю кружку пива — только бы не думать о той дерьмовой ситуации, в которой я оказался. Размышления все равно ни к чему хорошему не приведут.