Девочка, которая любила Ницше, или как философствовать вагиной

Снимаю боди, протягиваю.

— После того, что мы в нем сделали, просто необходимо купить вещицу, — урчит Франсуа и выходит за ширму.

Сижу на стуле, задумчиво разглядываю собственные трусики. Спонтанная медитация. Обессиленность. Не допускайте усталость в тело, а паче того, не допускайте усталость в душу. Заглядывает обеспокоенная Танька:

— Ты чего голышом тут рассиживаешь?!

— А как нужно рассиживать, если тебя только что тут ot» yebali? — интересуюсь.

— Что?! — Лярва смотрит глазами, полными завистливого сочувствия. — И ты не сопротивлялась? — шепчет.

— Сучка не позволит, кобель не вскочит, — заверяю. — А тебе он еще не предлагал примерить что-нибудь из бельишка?

— Т-т-только… туфли. Туфли предлагал…

— Тонкий извращенец. Слушай, а у тебя когда-нибудь было в каких-то экзотических местах?

— Туфли примерять?

— Вот-вот, туфли…

Лярва притоптывает ногой:

— Слушай, оденься, неудобно же…

Послушно натягиваю трусики, маечку:

— Ну?

— Куда уж мне до такой экзотики? — вздыхает Танька. — Хотя однажды… Да ну тебя!

— Колись, колись…

— Меня оттрахали при маме.

От неожиданности кашляю:

— И после этого ты меня обвиняешь в распущенности?!

— Ну… она, конечно, ничего не заметила… или сделала вид, что ничего не заметила… Мы смотрели телевизор, лежали под одеялом, а потом захотелось… Господи! — неожиданно восклицает. — Как я ненавижу однокомнатные квартиры! Слышен любой шорох, стон…

— Так это у тебя с мужем было? — внезапно догадываюсь.

Лярва смотрит тяжелым взглядом:

— Ты думаешь, что я могла бы при маме лежать с каким-то чужим мужиком в постели? Да она мне замечания делала, что я трусы на ночь снимаю.

— Советская эротика… Бессмысленная и беспощадная. А еще удивляются, почему у баб повальная фригидность. Слушай, а как же тебе абрунгерн делали? Тоже муж и тоже при маме?!

— Подробности моей интимной жизни тебя вообще не должны интересовать, — поджимает губы Танька, превращаясь на мгновение в омоложенную копию матери.

— А кто же ими будет еще интересоваться? — сочувственно вздыхаю. — Если спишь ночью в полном обмундировании, то, значит, в жизни надо что-то срочно менять.

Танька согласно вешает нос. Выходим, сочувственно дышим в унисон:

— Я бы поменяла, но мама… Сама понимаешь, если я заявлю, что буду жить отдельно, для нее это станет таким ударом…

— А вдруг она обрадуется.

— Обрадуется… Для нее трагедия, если я домой ночевать не прихожу. Она меня же до сих пор по утрам будит, постоянно следит, чтобы я руки мыла…

Игры, в которые играют взрослые люди. Опять попадаюсь на танькин крючок — «посмотрите, какая я несчастная!» Легкое раздражение от неумения предотвратить соскальзывание в болото чужих комплексов.

— Еще мы можем вам предложить… — подскакивает очередная синди.

— Ot» yebis, - вежливо прошу и увлекаю Лярву к бару. День определенно посвящен Дионису. — Чистого! — объявляю дружку, на автомате тянущегося к какому-то клейкому пойлу. Сую задумчивой Таньке.

— А где Полина? — растерянно оглядывается.

— Мастурбирует в раздевалке, — успокаиваю. Чокаемся и… и чокаемся. Паровоз отправляется до станции Беспробудкино.

— Вот ты кто? — допытываюсь. — Художник апполлинийский или художник дионисийский? Художник сновидений или художник похмелья?

— А почему она маст… мастур… онанирует? — горько вопрошает Танька, пристально всматриваясь в бармена.

— Девочки тоже должны онанировать, — терпеливо объясняю. — Так вот, любой художник является «подражателем», причем он либо аполлинийский художник сновидений, либо — дионисийского похмелья…

— А я вот не онанировала, когда была подростком, — гордо заявляет Танька. — Это… это же… стыдно…

— Онанировала, — убеждаю. — Онанировала, мастурбировала, дрочила… Дело не в этом, а в том, что в дионисийском состоянии художник преодолевает обычные рамки и ограничения, преступает за грань дозволенного, погружается в бездну забвения…

— Дрочила? — переспрашивает Лярва. — Они — дрочат! — указует на бармена. — У нас дрочить нечем — какой-то отросток недоразвитый, перепонка, которую все боятся повредить…

— И после такого забвения возвращение в мир обыденности кажется невыносимой мукой! Приходит понимание, что действовать — это такая мерзость, ведь ни один поступок не в силах хоть что-то изменить в вечной сущности вещей…

— А вы дрочите? — обращается Танька к бармену.

— Простите, мисс…?

— Не строй из себя глухомань воспитанную, — взрываюсь, — а то даже на чай не получишь. Тебя же ясно спросили — в кулачок кончаешь?

— Н-н-нет, мисс…

— Так вот, — продолжаю, — когда же художник подвержен апполинийскому сновидению, то мир дня покрывается пеленой, за которой и происходит рождение мира нового, мира сумерек и ночи, текучего, неуловимого, страшного… Дионисийское похмелье — монолог с самим собой…

— Он ведь прямо здесь дрочит! — громким шепетом заявляет Танька. — Смотрит на баб в негляже и дрочит в чашку с кофе, а потом говорит: «Сливки, сливки!»

Приступ истерического смеха скручивает и выдавливает непроглоченное пойло на рубаху бармена. Красные пятна расплываются по белой ткани. Черпальщик стоит, расставив руки с шейкерами на манер чучела. Холеное лицо зеленеет. Перегибаюсь через стойку и встречаюсь с глазками давней знакомой.

— Застегни ему ширинку и вылезай! — строго приказываю.

— Не могу, shibal nom, — шипит Полина, — волосы в замке застряли, pigna.

Танька перегибается вслед за мной, долго разглядывает развратное дитя.

— Она… она… сама… — лепечет любитель оральных контактов.

— Вон там, — говорю, — сидит и курит ее папик. Очень влиятельный в определенных кругах человек. И знаешь, что он с тобой сделает? — черпальщик близок к обмороку, безвольно трепыхает конечностями, пытаясь высвободить зловредное дитя. Дитя же спокойно восседает на полу среди бутылок.

— А что он с ним сделает? — вопрошает Танька. Настроение ее резко улучшается. — Убьет?

— Смерть — чересчур легкое наказание. Вот что бы ты сделала, если бы застала половозрелого ублюдка, засовывающего свой дрючок за щеку твоей несовершеннолетней дочке?

— У меня бы случился инфаркт, — после некоторого раздумья признается Танька.

Оглядываюсь на Паппэна.

— И не надейся, Maderchod, он мужчина крепкий, — подает голос Полина. — Ну, если бы спросили меня, то я посадила бы такого ублюдка в камеру к озабоченным уркаганам. Sag nanato kard. Лучше нет влагалища, чем очко товарища, и все в таком роде…

— Устами ребенка глаголет истина, — поучительно поднимаю палец. — Внемли ей, а не затыкай собственным членом.

— Ой! Shashidam too moohat! — дитя дергается и отползает. — На золотой дождь мы не договаривались, bakri chod!

Бармен с безумными глазами прижимает руки к паху, брюки намокают, пахнет уриной.

— Фу! — Лярва достает баллончик и распыляет дезодорант щедрой струей.

— Выходи! — говорю как можно строже, еле сдерживая смех. — Вылезай, паршивица!

Паршивица сидит на полу, зажимает низ живота и угрюмо качает головой.

— Сгинь! — приказываю несчастному энурэзнику. — Не видишь? Совсем ребенка запугал.

Бармен исчезает. Мокрый след ведет в подсобку. Вразвалочку подгребает секьюрити, до этого читавший разгаданные кроссворды — титан местной мысли, властитель дум престарелых дворянок, отоваривающихся в здешнем лабазе:

— Какие-то проблемы, дамочки? Нечем расплатиться? — под скошенным лбом мысль движется в единственно верном направлении.

— Так, дорогой, — разворачиваюсь, крепко ухватываюсь за галстук гориллоида, — во-первых, у нас нет никаких проблем. Во-вторых, нас, женщин, природа одарила такой штучкой, наличие которой помогает расплатиться по всем счетам и даже с лихвой! И знаешь как она называется, интеллигентный друг?

Интеллигентный друг пытается как можно интеллигентнее освободить свою цветастую тряпку, приобретенную наверняка в какой-то блошиной подворотне по цене Дольче Габано, одновременно выдавливая понимающе-похотливую улыбку.