Девочка, которая любила Ницше, или как философствовать вагиной

— Благодетельница! — смягченно сипит рыло. — А вы говорите — нектар райский, нектар… — сосед грозит кулаком низким тучам. — Проси, что хочешь, красавица!

Лярва, совсем обалдевшая от столь щедрого предложения из уст какого-то конченного бомжары, нащупывает вторую бутылку, Паппэн деловито закуривает, Полина инстинктивно пытается натянуть краешек пояса на трусики. Приходится взять ситуацию в собственные руки:

— Yeb твою мать! Окно закрой! Сиськи же мерзнут!

— Сей момент… сей момент… — падший ангел суетливо прикрывает ставни, отступает, успокаивающе кланяясь, поворачивается и бредет к своему жилищу. Грязно-серые крылья, теряя перья, волочаться по лужам, собравшимся в гудроновых выемках.

Ветер выжимает из туч мелкую ледяную морось. Подставляешь ладонь и чувствуешь внутри капель крохотные зародыши зимы. Очередной дредноут поджидает около подъезда, мрачно перегородив дорогу суетливым пенсионерам отечественного автопрома. Устав гудеть, исчерпав запасы ругательств и злости, живые души машин мрачно ожидают появления хозяина. Кто-то пытается преодолеть хромированную гору, объехав ее через заброшенную детскую площадку, но увязает в жидкой глине.

Паппэн невозмутимо раскрывает колоссальный зонтик, диаметра которого вполне хватало преодолеть расстояние от двери подъезда до дышащего теплом дредноута.

Души наблюдают за посадкой, пока кто-то не выдерживает, приоткрывает стекло и орет укоризненно:

— Братан, а ты не прав!

— Твои братаны, harah, в овраге лошадь доедают! Kin du sem! — взвивается Полина, дергается назад, намереваясь продолжить дискуссию, но Паппэн также невозмутимо возлагает могучую длань на откляшненную жопенку и вталкивает разъяренное дитя внутрь.

— Давай не поедем? — шепчет Танька. — У меня и денег нет…

— Папик платит, — объясняю суровую правду жизни.

— Да? А с ним чем расплачиваться? Натурой?

— Тогда точно ехать надо, — по примеру папика упираюсь в задницу Лярвы и запихиваю внутрь.

Салон — благоустроенный сексодром. На расстоянии протянутой руки доступны большие и мелкие радости декаданса — бар, телевизор, стереосистема, шкафчик со свежим бельишком, мыльными принадлежностями и широким выбором контрацептивов оперативного и стратегического действия.

Ребенок врубает музыку, разваливается на диване, задрав ноги. Во рту — леденец. Розовый язычок умело обрабатывает сладость. Профессионалка. Танька неодобрительно разглядывает дитя и выражается в том смысле, что все мы сейчас смахиваем на продажных женщин, на что дитя резонно замечает, что не только смахиваем, но таковыми и являемся.

— А пошли вы все… — бурчит Лярва, открывает бар и вытаскивает первое попавшееся пойло.

Заглатываю, обрабатываю черешок консервированной вишенки, выплевываю на ладонь узелок. Полный vyyebon, конечно. Таньку, как дилетанта, не продирает, но Полина одобрительно кивает. Смотрим в окна. Изнутри дредноута город предстает в еще более жутком виде. Смещаются пространства и восприятия. Тектоника богатства и нищеты, иллюзия запредельной нормальности, сюр мегаполиса, смешавшего в своей утробе самые несочетаемые ингредиенты. Но сумерки все оправдывают, прикрывая плотной сепией возвышенные пороки и благородные извращения.

Два негритенка, пиликающие на скрипочках «Прощание славянки», — печально сосредоточенные темные лица, блестящие глаза, проворные руки — двойное отчуждение, непреодолимая стена, сквозь которую еще можно что-то почувствовать — тонкое, мимолетное, чуждое, но которую не дано преодолеть. Каждый замкнут в мире собственной души, даже те, кто ее не имеют.

В чем же неразрешимость противоречия между догмой бессмертия божественной субстанции и материалистическим мифом? Умирает лишь оболочка — индуцированные дольним миром телесные желания, стремления, весь тот мусор, что несет в себе человеческая жизнь, осаждается на дне, выбрасывается на берег. Но ведь вода остается водой. Душа извергается в мир из неведомых источников, течет по телесному руслу детства, юности, старости, чтобы вновь впитаться в песок, оставив недолговечное пересохшее ложе чьих-то воспоминаний.

Личность умирает, а душа остается, и все противоречие сводится лишь к оценке того, что важнее…

31. Менархэ

Человек предполагает, но случайность, закон бессмыслицы, все еще господствует в общем бюджете человечества.

Бутик. Пустыня жизни. Царство манекенов — тех, кто распят на витрине, прикидываясь людьми, и тех, кто суетится в полумраке зала, прикидываясь фантошами. Сижу, сосу газированную дрянь, с сочувствием разглядываю принаряженных куколок — весталок темного культа. Улыбки, нервные движения, отчаянное желание угодить, угодать — все ингридиенты смертельной ненависти. Они сумасшедшие, если любят такую работу. Лимб.

Танька растеренно примеряет юбчонки, дитя деловито разглядывает бельишко — фигуристые манекены презрительно разглядывают подростка.

Подходит Паппэн:

— Хорошее вложение денег. Как вам удалось уговорить Хряка?

— После Евы раскрутить мужика на любую глупость — плевое дело.

— Евы? Ах, да, Библия. Я много о вас слышал…

Молчу.

— Что-то совершенно особенное…

— А как же неполовозрелые девочки?

— Вы о Полине? Нет-нет… Вы не совсем понимаете… Такое — не для меня!

— Но почему? Опыт распутной женщины позволяет утверждать, что мужчины — ужасно неуверенные в сексе особи. Вся их брутальность — от неполноценности. Отсюда желание обладать невинными девочками, нежели женщинами зрелыми. Однако невинность — чересчур малокалорийная диета для мужской твари.

— И что тогда?

— И тогда начинается феерия ночных бабочек.

— Ночных бабочек?

— Blyadyej.

— Простите, но вы не ощущаете стыда?

— Yeblya — это еще одна важная форма познания, а привлекательность познания была бы ничтожна, если бы на пути к нему не приходилось преодолевать столько стыда.

— Мне кажется, вам очень подошло бы вон то боди, — Паппэн указует вглубь зала.

Отставляю стакан:

— Ну что ж, надо примерить.

Кружевная ткань сдвинута, открывая доступ в промежность, спина скользит в такт по бархатистой обивке. Франсуа Силен… Проклятый поэт стыдливых совокуплений. Силен, силен. Ноги задраны, крепкие мужские руки поддерживают за ягодицы. Тело пружинит на эрегированной оси. Язык пытается пробиться к соскам. Стаскиваю с плеч лямки. Отдаюсь в примерочной. А где еще не отдавалась? Однажды это случилось в переполненном автобусе, сидя на коленях у однокурсника. Вот что значит предусмотрительно не надеть трусы. В поезде — на верхней полке плацкартного вагона. В самолете. В аудитории. На крыше. Метро. В море. Бесконечная череда экзотических совокуплений проходит перед мысленным взором. Хочется смеяться и, чтобы не погубить эрекцию, приступаю к фирменному оханью.

— Ну как? — интересуются за ширмой. — Вам нравится?

— Нам очень нравится! — заверяет Паппэн. Пара заключительных аккордов, и несколько миллионов сперматозоидов поступает в личное распоряжение. Решение неумолимо — тотальный геноцид.

Утираюсь платочком. А еще на лестничной площадке, внезапно вспоминается. Зимой. В полном обмундировании. Стоя впритирку, друг к другу лицом. Неопытность не догадывается, что если подругу развернуть, прижать грудью к перилам, то и контакт станет глубже, и наблюдательный пункт надежней. Но не до размышлений. Когда член под напряжением, в голове замыкает… Короткая огневая случка с неумелым семяизвержением, и таким же платочком выгребаешь липкое из трусиков. Романтика! И все-таки невинность — состояние, несовместимое с чувством полного удовлетворения.

— Ты…э-э-э… кончила? — интересуется Паппэн, деликатно разглядывая в зеркало приведение дамы себя в порядок. — Не то, что я воображаю себя сексуальным гением, — машет рукой, — но хотелось бы обоюдного получения положительных эмоций.

— Не будь квадратом! — хихикаю. Что может быть положительнее приятных воспоминаний? — Но термин «кончить» имеет некоторое двусмысленное значение. Не замечал?