Испанский сон

Послушай, как тихо вокруг. Море и звезды. Это вечность. Наши души уже соединились где-то там, вдалеке, в неведомом… Я — твоя звездная сестра, твоя Астра… Астарта… Ты читал доктора Штейнера? Я верю в переселение душ… Может быть, ты — мое будущее воплощение… Признайся: ты инопланетянин, пришелец из другой Галактики, скиталец Мельмот, заблудившийся во времени и пространстве и прибившийся к этой жалкой, отсталой планете просто потому, что устал, что душа твоя захотела покоя и ласки… и ты связался с маленькой туземкой, открытым и наивным существом, снизошел до нее, не подозревая, что твоя усталая душа когда-то обитала в жарком теле этой одержимой тобой дикарки… Твой истинный образ неведом; бесспорно, по меркам твоей родной планеты ты был прекрасен, потому что прекрасна твоя душа (как и твой член, добавлю я в скобках — видишь, сколь примитивно мое мышление?); да, все вы прекрасны, но если бы ты явился передо мной в телесной оболочке, Богом данной тебе при рождении, я могла бы, наверно, лишиться чувств, даже умереть или сойти с ума от первобытного ужаса, увы! — неподконтрольного сознанию, сколько бы я ни давала себе слов принять и любить тебя таким, каков ты есть, подобно героине из детской сказки «Аленький цветочек».

А потому, используя древнее искусство твоей родины, ты принял облик, свойственный жителям этой планеты, стараясь, в меру своего разумения, ничем особенным от них не отличаться. Не ужасная ли это пытка для тебя, мой звездный брат, быть заточенным ежедневно, ежечасно в этом смешном и уродливом по твоим понятиям теле, противном всему, что ты впитал с молоком матери! Но нет; твоя душа так благородна, так высока, что ты не можешь не постичь своеобразной красоты и этого, чужого для тебя мира. Ты совершенен! Лишь одну, лишь единственную ошибку ты допустил: желая создать обычное, заурядное человеческое тело… ну, разве что немножко лучше других… ты вместо этого создал само совершенство. Мельмот! Возьми меня здесь, на берегу океана, чтобы наша душа воссоединилась… сквозь время… сквозь… эту материю… трахни меня, скиталец… трахни, мой звездный брат… да, да, так… так… еще! трахай меня, пронзай меня своим упоительным фаллосом… возьми меня за задницу своими клешнями… своими щупальцами… возьми — за задницу — чем хочешь, только трахай меня, умоляю, своим великолепным человеческим членом. О Боже! А теперь… теперь опусти меня на песок.

Песок по-испански арена и бык налитый кровью сбитый с толку толчками выбрасывающий кровь навстречу бандерильям Оле-е-е! воздух пахнет смертью моя любовь на арене опасная игра любовь ускользает смысл ускользает а вот и этот в золоте со шпагой на готовенькое подлая игра кровь зацепи его нет мимо Оле-е-е! ты обречен мы обречены еще раз еще ну давай проткни его ороси его золото кровью нет опять мимо Оле-е-е! будь готов сейчас смерть кровь стынет в артериях я холодна ты будешь холоден через минуту жизнь смерть страшная игра эрекция шпаги тонкой стальной мертвящей отвратительная игра ты почти симметричен сзади яйца и пенис обескровленный обреченный спереди рога и шпага жди сейчас будет шпага вот она вот Оле-е-е! бык убит бык мертв смысл мертв любовь мертва холод тишина все мертвы мы мертвы мы убили друг друга

Вероника очнулась от минутного наваждения. Молодой человек, покинувший соседний столик, коснулся двумя пальцами своих губ, как бы посылая воздушный поцелуй Веронике. Блеснуло обручальное кольцо. Его взгляд стал тяжелым и серьезным. Вероника едва заметно поджала губы и отвела глаза. Молодой человек слегка поклонился и повернул в сторону выхода.

Наша жизнь с Валентином, с моим мужем и отцом моих детей, подумала Вероника, моя жизнь с человеком, который по всем земным и небесным законам, по всей логике жизни на планете Земля должен быть самым близким и родным для меня существом — эта жизнь мне не нравится. Она устроена так же, как у миллионов других людей, и поэтому я должна быть довольна. И я, наверно, довольна. Я не знаю, счастлива ли. Но знаю, что мне хочется большего.

Если бы мы с Валентином жили так, как живут Ана и Фил, подумала Вероника, глядя в спину удаляющегося обольстителя, он — Валентин — забыл бы меня после первой же разлуки. Просто забыл бы, без всяких таких штук. И не стал бы привыкать заново.

— Через двенадцать лет, — тихо сказала Ана, зрительница состоявшегося мимического представления, — Ника, дай тебе Бог познать то, что сейчас у меня с Филом.

…Позже, набравшись опыта путешествий, они поняли, что нет ничего зазорного в том, чтобы спрашивать в гостиницах не редкий трехместный, а обычный двухместный номер с одной из кроватей пошире — «una cama matrimonial y una para chica», — а тогда они еще не знали этого и создавали проблемы для администрации, которая не желала терять нежданых клиентов и поэтому вначале долго искала раскладушку, затем долго и бестолково располагала эту раскладушку в двухместном номере, нарушая уютный интерьер, и после этого они все равно устраивались на одной кровати, в то время как вторая кровать (или раскладушка) так и оставалась незанятой.

Зайка прижималась к нему крепко, как всегда, независимо от ширины кровати, укладывала головку на его плечевой сустав и пряталась в узкой ложбинке между его плечом и подбородком — «под крылышко», так называлось у них это излюбленное расположение, в котором можно было согреть друг друга, а потом думать, или разговаривать, или откровенно ждать, пока chicа заснет, или самим засыпать с ровной супружеской нежностью. В любом случае эта позиция была для них переходной; через какое-то время их плотно прижатые друг к другу тела начинали рассоединяться, расслабляясь перед глубоким и спокойным сном или же, наоборот, возбуждаясь от обоюдного жара и начиная движение к коитусу, с томительной сдержанностью обретающее цель и неукоснительность.

Первый путь его языка, долгий путь от ключичной впадины к шее, а затем вверх по шее — к мочке, перехваченной трогательными складочками, крохотными подобиями перетяжек, какие бывают на ножках у пухленьких грудных детей; по извилистому, непостижимому лабиринту ушной раковины пролегал далее путь языка, торжественно и смело завершаемый проникновением вглубь, что было в этом первом пути наградой и целью. И — синхронно — ее первый путь, путь руки: опытное, смышленое, алчное созданье, медленно крадущееся вниз по его животу, опасливо прижимающееся к коже… вот замерло в испуге перед неожиданным препятствием пупка… коснулось… отпрянуло… снова коснулось, осторожно изучило его и освоило, сделало временной базой, укрытием для отступлений при будущих, более дальних и дерзостных рейдах, а пока что затаилось в этом неглубоком, не очень-то надежном укрытии. Здесь начинался второй путь, сладкий путь его рта…

но что-то не так…

путь… путаница…

путь рта, жадно сосущего…

сущего…

— Зайка, — пропела она, — Зайка, бедный уставший Зайка, вернувшийся Зайка. Я принесла Зайке кофе. Будешь кофе? Кофе и мадаленку. Смотри, какая! Какую ты любишь.

Он вырвался из сна резким прыжком, разрушив хрупкую процессию ночных пилигримов; робкие, любопытные, жадные существа быстро таяли в отступающей глубине его подсознания. Живые, настоящие Анютины Глазки сидели на краешке de cama matrimonial и смотрели на него сладко-пресладко. Кофе сладко дымился в маленькой чашечке. Мадаленка сладко просилась в его алчущий рот.

Он коснулся рукой мадаленки — ее верхней, обнаженной части, загорелой и выпуклой; он ухватил ее за округлые бока и, приблизив к ней свое лицо, вдохнул свежий соблазнительный запах. Он стал медленно освобождать ее мягкую плоть, ее аппетитную, податливую плоть от прозрачного гофрированного бумажного платьица.

Он откусил половину мадаленки и с наслаждением прожевал ее, запивая кофейком и отслеживая внутренностью рта метаморфозы плоти — измельчение кусочков, их отчаянный танец между зубами, языком и верхним небом, превращение во вкусную кашицу и досадное, но неотвратимое движение в глотку с последующим в ней исчезновением. Он доел мадаленку и допил кофе. И Анютины Глазки продолжали сладко-пресладко смотреть на него.