Готы

— Да они испугаются тебя, убегут, — убежденно говорил Неумержицкий и добавлял: — В натуре — хуево выглядишь…

— Надо думать… — кивал Благодатский. — Любовь, Неумержицкий, злая штука. Часто вот так вот бывает — возьмет, да и напиздюляет тебе ни за что ни про что…

— Ты, Благодатский, — поэт! — смеялся. — А напиздюляла тебе не любовь, а те алкаши, с которыми ты бухал…

— Я тебе — в метафорическом смысле излагаю, мудак. Если бы не любовь — хуя бы я в такой ситуации оказался… — стояли на платформе в ожидании среди прочих пассажиров и разговаривали.

— Ты? Ты бы оказался, ты бы еще не в такой ситуации оказался! У тебя шило в жопе — без приключений двух дней прожить спокойно не можешь, ломать начинает — без приключений. Скажи еще — не так…

— Да в общем-то — так… Но и любовь здесь тоже присутствует… Так или иначе.

— В смысле — поебаться охота?

— Не только… Сам знаешь, скольких я девок продинамил, с которыми мог ебаться и ебаться в свое удовольствие. Здесь что-то другое, не знаю — что…

— Мудак ты беспокойный, Благодатский. Вот и все объяснение. Делом тебе нужно заняться каким-то…

— Возможно. Я и так занимаюсь делом — читаю.

— Читаешь… Я вот тоже читаю, только никакое это не дело. Я тебе больше скажу — тебе за твою дурь книги нужно благодарить, а не гены предков-разбойников, про которых так рассказывать любишь…

— Да мой пра-пра-прадедушка… — кобянился Благодатский.

— Слышали уже, не перебивай. Эти твои писатели любимые — страшная зараза, без них ты вполне приличным человеком был бы. Учился бы себе потихоньку и тусовался бы с какой-нибудь одной девкой, на которой потом женился бы. И — никаких кладбищ и прочих ночных приключений.

— Неумержицкий, радость моя, так это ж ведь — тоска…

— Ну да, тоска… Я не к тому, что читать не надо. Надо, еще как надо. Иначе — таким же мудаком, как все сделаешься, — с презрением обводил взглядом стоявших неподалеку: маленьких гопников, мужиков с пивом, некрасивых девок. — Просто — нужно иметь в виду — откуда ноги растут…

— Ты прав, наверное… — подумав, соглашался Благодатский. — Книги — отрава. Но я лучше совсем уродом сделаюсь, чем перестану читать и стану нормальным. На хуй нужно… Да, и девки мои, видимо, — все оттуда.

— Оттуда, оттуда. Уж поверь.

— Не могу понять только: почему среди них столько — с еврейской кровью? Я так евреев не люблю…

— И эта — тоже еврейка?

— Да нет вроде, не еврейка… Говорила, что отец — из Болгарии…

Подъезжала электричка: садились друг напротив друга. Улыбались: доставали — по книге, и принимались читать.

Приезжали в Долгопрудный: старались быстро добраться до общаги — не слишком ускоряя при этом шаг. Пристраивались к студентам-физтехам, собравшимся в кучу со всех вагонов электропоезда и неровной толпой тянувшимся узкими городскими пешеходными дорожками — к домам-общагам.

В общаге — с едва заметным облегчением входили в двери и проскальзывали мимо равнодушного старого вахтера: крутанув у него перед носом лопасти входной вертушки. Поднимались лестницей на третий этаж, находили комнату брата Неумержицкого. Стучали.

Брат раскрывал дверь, впускал их:

— А, приехали! От Долгопы шли?

— Ну да…

— Нормально?

— Нормально.

— Заебись. Проходите, хули встали…

В узкой длинной комнате сильно пахло: мусором и кошкой. Расставленная по стенам мебель оставляла в середине комнаты лишь узкий проход: здоровались с соседями брата: Стасом и Илюхой, усаживались на кровать, чтобы не мешать ходить.

Брат был высок, небрит и тощ: возился с чем-то — стоя возле кухонного стола. Неплохо выбритые в отличие от него соседи — казались скорее учащимися столярного училища: с большими руками, крупными лицами и добродушно-неопределенными выражениями на них: один — сидел за столом, располагавшимся вдоль стены, противоположной двери: щелкал кнопками мыши, скользившей возле широкого монитора: развлекался компьютерной игрой; другой наигрывал что-то на гитаре — на кровати рядом с ним, свернувшись клубком, спала драная и лохматая рыже-черная кошка. Все трое казались слегка подвыпившими.

— Вы не бухаете, случаем? — спрашивал учуявший вдруг сквозь неприятные запахи — алкоголь — Неумержицкий.

— А когда мы не бухали? Мы все время бухаем, когда не ботаем, ты же знаешь, — отвечал брат. — Можно подумать — вы откажетесь…

— Я — откажусь, — хмуро возражал Благодатский.

— Это почему? — поворачивались к нему, разглядывали фиолетовое на его лице и понимающе кивали.

— Так, ты вроде говорил что тебе нужно с чем-то помочь, — подходил Неумержицкий к брату.

— Ага, помочь, — улыбался тот, открывал холодильник и показывал ряд бутылок. — Нам вчетвером не управиться…

— Ого, — удивлялся Неумержицкий. — А четвертый — кто? Костик?

— Не, Костян съебал куда-то сегодня, — друган должен к Стасику скоро приехать.

— Бадя… — говорил Стасик.

— Чего — бадя? — не понимал Неумержицкий.

— Зовут так: Бадя.

— А-а. Значит — впятером управимся. Бухать-то здесь будем? Мы за компом посидеть хотели: музыки качнуть и чего-нибудь посмотреть.

— Не — в сауну пойдем. У нас в общаге — сауну открыли для студентов: дешевую. А ты, если уж так сложились обстоятельства и не можешь пить, — обращался к Благодатскому, — можешь оставаться тут и лазить в компе: сколько хочешь.

— Так я и сделаю, — соглашался Благодатский. — Хули я буду, трезвый, на пьяных вас любоваться?

— До комнаты потом дойти поможешь! — ржал Илюха.

— Нет уж, увольте, — серьезно отвечал, не обращая внимания на смех. — Здесь останусь…

Раздавался стук в дверь: входил парень, стриженный под горшок и с широким носом-бульбой. Здоровался, говорил с украинским акцентом:

— Не опоздал, гляди-ка! А думал — опоздаю…

— Куда мы без тебя, Бадя, — радовался другу Стасик. — Ждали…

— Ладно, пацаны, пора! — командовал брат Неумержицкого: распределял закуску и бутылки: переносить в сауну, на первый этаж.

— Так что, мне сегодня — не спать? — спрашивал Благодатский.

— Почему не спать? Бадя, ты на пол ляжешь? — спрашивал Стасик.

— Лягу, отчего не лечь, — отвечал Бадя. — Я сегодня с обеда пью, так что может — прямо в сауне вашей лягу!..

— Короче, Костиковская кровать свободна. Вы с Бадей — на пол, — говорил брат — Неумержицкому и торопился: — Пойдемте уже!

Уходили. Благодатский оставался один: выходил в коридор, выкуривал сигарету. Возвращался в комнату и садился за компьютер.

Принимался при помощи локальной сети, протянутой между несколькими корпусами общежития, лазить по чужим жестким дискам: изучал их содержимое. Искал — различные музыкальные записи, во множестве расположенные там студентами-меломанами. Радовался, что ушли хозяева комнаты: знал, что у них от его музыки — резко падает настроение, повышается раздражительность и начинает болеть голова. Щелкал кнопками, сильно крутил регулятор громкости на больших колонках и с удовольствием прислушивался к волнам резких электронных звуков музыкальных композиций и — к звучавшим поверх них: глубоким сильным голосам вокалистов. Гулко бухал бас, и дробью стучали ударные. За окном делалось совсем темно: словно из ниоткуда выныривали ветви близкого клена, стучали в стекло и сразу же исчезали. Из раскрытой форточки падали два принесенных ветром зубчатых кленовых листа — широкие, красно-оранжевые. Кошка слышала, как тихо шлепаются они на подоконник: прыгала с кровати — на колени, на стол, на монитор и — к окну. Разглядывала листья, нюхала их. Трогала лапой. Довольный, наблюдал за ней Благодатский: вдыхал прилетевшие вместе с листьями запахи раннеосенней ночи.

Потратив таким образом приличное количество времени, скопировав множество музыкальных файлов, выключал музыку и решал — посмотреть кинофильм: снова рылся в локальной сети, находил там любимый готами фильм «Ворон», у главного героя которого заимствовали они основу стиля своих внешностей: мрачноватых и с преобладанием черного цвета. Думал: «Все готы говорят — круто, значит: нужно посмотреть…» Мысль обрывалась: в комнату вваливался Илюха. Здоровенный, пьяный, с бешенными глазами, сжимал он в руке — хозяйственный нож и говорил дурным голосом: