Буэнас ночес, Буэнос-Айрес

— Ну и ну, Гидеон, — сказал он, когда мы с ним плечо к плечу шли по коридору, — знаешь, в благодарность за все услуги, которые я оказал тебе, ты должен познакомить меня с этим твоим жеребцом.

Поскольку, по очевидным причинам, согласиться на это я никак не мог, я поспешно ответил:

— И не надейся! Я ведь знаю, что в этом случае произойдет, — имея в виду лестное для него обстоятельство: разве будет у меня хоть какой-нибудь шанс удержать «Ива», стоит тому хоть раз увидеть Мика? — Этого красавчика я хочу сохранить для себя. У него есть все, что мне нужно от партнера.

— А мне и не требуется гадать, что тебе нужно, дружочек, — протянул Скуйлер, шедший за нами. — Я и так это знаю.

Мы все трое рассмеялись.

Но как мне передать, что значила для меня простая фраза, сказанная Скуйлером? Мы все смеялись, смеялись втроем, смеялись как равные. Благодаря своей невинной (или почти невинной) лжи я наконец стал одним из них!

Это происшествие возвестило начало новой эры в моей жизни в «Берлице», да и новой жизни вообще. Какая-то преграда рухнула. Я чувствовал себя как водитель малолитражки, который уже оставил всякую надежду вновь увидеть впереди свет и свободное пространство, милю за милей плетясь позади необъятного фургона с расписанными рекламой стенками, когда тот неожиданно сворачивает с шоссе. Изменилось не только мнение окружающих обо мне; главное, я сам стал смотреть на себя по-другому. С сексом у меня тоже дела пошли на лад. Не то чтобы он стал соответствовать моим мечтаниям (и слава богу: в последнее время они стали уж совсем извращенными), но тот факт, что меня приняли в масонскую ложу — компанию геев «Берлина», — помог мне избавиться от привычного выражения безнадежности, когда я пытал счастья в клубе, даже оказавшись там в одиночестве.

Случалось, конечно, что утро понедельника навевало на собравшихся в комнате отдыха такое уныние, что никому не хотелось говорить ни о чем, в том числе и о сексе. Мик, Фери и я мрачно готовились отправиться на первый урок. Скуйлер, который преподавал здесь уже так давно, что знал все, что нужно, наизусть, молча чертил закорючки на кроссворде в «Геральд Трибюн». А Ральф Макавой сидел на углу стола, ковыряя в зубах уголком изжеванного билета метро. Потом он вставал и направлялся к выходу, по дороге жеманно одергивая брюки, так что становились видны трусы, застрявшие у него между ягодиц (о, как я мечтал оказаться на их месте!)…

А иногда… вернее будет сказать, в большинстве случаев кто-нибудь начинал описывать какой-нибудь пикантный эпизод. Я помню, как Фери, которому по крайней мере хватало такта понижать голос, рассказывая о самых смачных подробностях, описывал нам пожилого незнакомца, которого он заметил у входа в кино на бульваре Сен-Мишель; тот уселся рядом с Фери в пустом ряду (в зале почти никого не было — желающих посмотреть «Повелителя мух» Питера Брука оказалось мало) и все время назойливо заглядывал ему в лицо, а потом (вполне в стиле «Повелителя Мух») расстегнул ширинку, взял податливую руку Фери и сунул себе между ног (к изумлению Фери, трусов на нем не оказалось).

Рано или поздно приходила и моя очередь. Тогда я разваливался на стуле, вытянув ноги под столом, словно в изнеможении от целой ночи бурной страсти, и начинал, как любитель мастурбации, чьи фантазии не сдерживаются реалиями повседневной жизни и становятся все более причудливыми, рассказывать истории, не только все меньше имеющие отношения к действительности — тут я наконец все-таки начал чего-то добиваться, — но и к тому, что я на самом деле совершил бы, будучи полностью свободен в своих поступках.

Я уже писал о трех случаях, когда, как подверженный промахам новичок «за границей», вел себя по-дурацки, прежде чем привык к своему образу экспатрианта. Здесь, пожалуй, стоит рассказать еще о двух подобных оплошностях; я оказался вынужден публично признать себя геем, который не только рад этому обстоятельству, но и — данная стадия воспитания чувств представляет собой второй рубеж, почти такой же важный, как и первый, который каждый гомосексуал должен свободно и с радостью преодолеть, — рад сообщить миру о своей принадлежности к сообществу геев.

Часть 4

Однажды ночью — время уже давно перевалило за полночь — из номера в «Вольтере» этажом ниже донесся оглушительный грохот музыки в стиле джангл, и я, предпочтя не связываться с тунисцем-портье, решил заявить протест лично. Накинув халат поверх пижамы, я сбежал по лестнице и забарабанил в дверь — именно забарабанил, потому что иначе никто внутри меня бы не услышал из-за какофонии, разбудившей меня и заставившей в ярости вскочить с постели. После нескольких долгих мгновений, когда грохот продолжался и я уже собирался забарабанить в дверь опять, музыка умолкла так резко, как будто дирижер нетерпеливо взмахнул палочкой, останавливая музыкантов. В то же мгновение дверь распахнулась, и передо мной оказалась высокая блондинка лет двадцати с жестким лицом (Мик называл таких «хреновые морды») — совершенно нагая.

Ничуть, по-видимому, не смущенная своей наготой и с лицом не более взволнованным, чем кусок лавы, она начала извиняться с гнусавым австралийским выговором; позади нее я заметил вторую девушку, с грудями, как пуговки, тоже белокурую, тоже голую, сидящую скрестив ноги на одной из кроватей; она так сильно сгибалась вперед, что я подумал: не пытается ли она из-за какой-то «женской неприятности» (знать о которой мне совсем не хотелось) заглянуть в собственное влагалище.

Поизвинявшись, девушка, открывшая дверь (вторая ни на нее, ни на меня не обращала ни малейшего внимания), сказала с напускной скромностью, которую, должно быть, считала неотразимо кокетливой:

— У нас тут что-то вроде вечеринки. Почему бы тебе не присоединиться?

— Присоединиться? — прорычал я. — Присоединиться? Да мне разорвать вас на части хочется!

Ах, и издевался же я в душе над ней, глядя, как она у меня на глазах увядает, услышав мой резкий отказ! Нет, моя красотка, думал я, есть такие мужчины, которых тебе никогда не заполучить! Есть такие, у кого нет ни малейшего желания лапать эти жуткие, треугольные, как шоколадки «Тоблерон», титьки или тыкаться в жалкий сморщенный огрызок клитора.

Второй инцидент был не столь пустячным. Фери, Ральф Макавой и я решили побывать в недавно открывшемся клубе, расположенном прямо на бульваре Сен-Жермен и носившем откровенное название «400 феллатио». Дело было гангренозно жаркой субботней ночью; бульвар, кричащее ожерелье бутиков, ресторанов и кафе, оказался забит гуляющими, и когда мы добрались до места, нашим глазам предстала очередь, тянущаяся почти до Одеона. Если мы рассчитывали попасть внутрь, нам пришлось бы не только стоять в этой очереди бог знает сколько времени, в компании парней в черной коже, одинаковых, как клоны, и трансвеститов, но и терпеть насмешки идущих мимо мужчин традиционной ориентации, которые, отделившись от своих хихикающих подружек, семенили мимо, покачивая бедрами, визжа «О-ля-ля!» или «Regarde les tantes!», [46] а то и «Sales pedes!». [47]

Сначала, должен признаться, я был за то, чтобы махнуть рукой на «400 феллатио» и удовлетвориться менее модным местечком, куда мы попали бы сразу же и где не пришлось бы принимать крещение в огненной купели. Когда я так и сказал, а Фери поддержал меня, Ральф, мой обожаемый Ральфи, холодно взглянул на меня и бросил:

— Вот как! Ты стыдишься того, кто ты есть, верно? Ну а я нет! Увидимся в понедельник. — И, не говоря больше ни слова, занял место в хвосте очереди.

Он был прав. Я действительно стыдился того, кем являюсь, а теперь еще больше стыдился — стыдился своего стыда. Я повернулся к Фери, который растерялся и не знал, что ему делать и что думать. Я схватил его за руку и потащил к очереди. Внутрь клуба мы попали через двадцать пять минут, полных оскорблений и насмешек, — но какой незабываемой гордости я был преисполнен в эти минуты!