Буэнас ночес, Буэнос-Айрес

Моя святотатственная тирада заставила даже тех наших коллег, для кого английский не был родным, прервать свой разговор на другом конце стола; я сразу же понял, что они подумали о причинах моей вспышки: нет дыма без огня…

Первым нарушил молчание Скуйлер:

— Я когда-то знал одного рыжего, и боже мой, как же он распространялся по поводу цвета своих волос!

Затем вступил Мик:

— Ай-ай-ай, — протянул он, — бедняжка Гидеон так завелся насчет перепихнуться потому, что самому-то никак не удается.

Мне захотелось врезать по этой дурацкой небритой роже.

— Это все, что ты можешь сказать? «Бедняжка Гидеон — ему самому-то никак не удается!» Только потому, что я не вваливаюсь сюда каждое утро и не начинаю жужжать всем в уши, как накануне я трахал какого-нибудь

красавчика до тех пор, пока у него глаза не полезли на лоб!

Я нагнулся к самому лицу Мика и передразнил его деланно утомленный голос, словечко всех придурковатых геев, которое нам так часто от него приходилось слышать:

— «Крра-асавчик! Крра-асавчик!» Как это у тебя получается, что все они всегда оказываются «крра-асавчиками»? — Я потряс головой, словно не находя слов в бессильном гневе; при этом я отчетливо понимал, что, дав волю своей ревности и отчаянию, выдаю себя с головой.

— Мои дорогие, — протянул Мик, запуская руку в свои висящие прядями волосы, — вы только ее послушайте! Сдается мне, я задел ее за живое. Ах, леди слишком уж возмущается! — У Мика всегда была эта мерзкая

манера заменять мужской род женским.

— Что там тебе сдается… — начал я, отчетливо вспоминая вечера, проведенные с Миком в клубах и барах; очень может быть, что он заметил, как я бесцельно брожу по залу, подобно даме, оставшейся без кавалера, одиночество которой только подчеркивается веселой суетой вокруг. — Ты можешь думать, что тебе угодно, — поправился я. — Фиг ты все обо мне знаешь! И что ты хочешь сказать — что я никогда не занимаюсь сексом?

Что я девственник?

Мик скрипуче засмеялся.

— Похоже, у нашего святейшего папы понос, вот он и бегает в кустики.

— Что! — возмущенно воскликнул я. — Так вот как ты обо мне думаешь!

Скуйлер безмятежно жевал свою невидимую жвачку, и только Фери, казалось, искренне за меня переживал и с нетерпением ждал звонка, который заставит нас взять учебники и разойтись по классам. Остальные, независимо от того, понимали или нет разговор на английском, не скрывали своего любопытства.

Звонок и в самом деле прозвонил через восемь минут, но этого времени мне вполне хватило, чтобы попасться в западню.

Что уж тут говорить: мои почтенные коллеги, Шехерезады тысячи и одной ночи, вечно появлялись в школе, зевая, протирая покрасневшие глаза и хвастаясь тем, как трахались (уж их-то неудача никогда не постигала) до самого утра; вы можете смело спорить на свои последние носки, что они никогда не забывали, причмокивая, подчеркнуть свою неутомимость в этом деле. Не могу отрицать: эти рассказы, почти ничего не оставлявшие на долю воображения (моего воображения!), медленно, но верно доводили меня до безумия. Рассказчики не скупились на подробности: как, выбрав партнера, отводили его к себе и там трахались до посинения; эти красочные описания прерывались заинтересованными вопросами остальных, которых присутствие в комнате немногих мужчин традиционной ориентации нисколько не останавливало: «Ну-ка расскажи, не стесняйся: член у него был большой?», «Он был обрезан или нет?», «Яички у него висели или выпирали из-под члена?» Конечно, мне было понятно, что принимать все за чистую монету нельзя, но, как в игре в «верю — не верю», я не знал, какие россказни — выдумка или преувеличение, а какие — правда, так что, сочтя какое-либо описание ерундой, скорее всего попал бы впросак. Не улучшало дела и то, что даже после нескольких месяцев работы в «Берлице» я только сидел и слушал других, никогда не рассказывая о собственных приключениях. Лишь теперь, когда Мик начал меня дразнить, я отчетливо понял, каким неудачником должен казаться; я не скрывал, что являюсь геем, и то, что я помалкивал, могло означать одно из двух: то ли я по-дурацки стеснителен, то ли — и это казалось гораздо более вероятным заключением — мне просто не о чем рассказать. И еще я понял в момент, предшествовавший моему ответу Мику, что все сплетничали обо мне в мое отсутствие (в точности так же, как при мне сплетничали об отсутствующих) и, наверное, уже заключили, что для меня основной, если не единственный способ разрядить сексуальное напряжение — мастурбация, этот замкнутый контур, соединяющий мозг, руку и член. Сама по себе мастурбация не была в их глазах клеймом. Она была темой столь же непристойной болтовни, как и любой из видов сексуальной практики. Рукоблудие, как утверждали его сторонники, было вещью хорошей и необходимой: ведь нельзя же всегда обедать в гостях. Но стоило бы им узнать, что я мастурбирую не раз или два в неделю, а каждый божий день, и что даже в тех редких случаях, когда меня кто-нибудь подцепляет, дело кончается моим одиноким возвращением в «Вольтер» к фантазиям о том, что я делал бы с парнем, с которым только что расстался, сложись все иначе, — они почувствовали бы отвращение. Да, отвращение. Ведь не найдется среди активных, «нормальных» геев ни одного, кто не испытал бы отвращения к неспособному найти себе бойфренда недотепе, который ночь за ночью накачивает свой неаппетитный кусок мяса в убогой комнатушке отеля.

Все, как я уже говорил, смотрели на меня. Я должен был что-то сделать. Нужно было что-то сказать, хоть что-нибудь, но немедленно. Я по очереди посмотрел на всех в комнате. Потом с большей легкостью, чем та, на которую я считал себя способным, светским тоном («ну, если вам это действительно интересно…») я принялся излагать скабрезные подробности посмертного вскрытия моих ночей физической страсти.

Поскольку все это происходило всего через несколько дней после моей неудачи с Ивом-Мари, я взял его за образец — придал юноше, с которым будто бы провел ночь, его внешность во вкусе Кокто, [45] его грацию жеребенка, даже в точности описал его половые органы, — добавив кое-какие детали из более ранних интрижек и сдобрив эту сборную солянку некоторыми из своих самых сладострастных фантазий.

Первое же, о чем меня спросили, когда я договорил, — я мог бы это предвидеть! — было имя моего возлюбленного. Мне пришлось импровизировать и соображать быстро… я уже собрался сказать «Ив-Мари», но тут сообразил, что сообщество геев в Париже тесно общается и кто-нибудь из моих коллег может повстречаться с Ивом-Мари. Мне удалось резко остановиться на «Иве» с громким мысленным скрежетом тормозов, но все же не врезавшись в дорожное ограждение. Конечно, такой выбор имени сразу же вызвал вопли слушателей: «Гидеон, Гидеон, расскажи нам все про Ива!» Так я и сделал.

Это получилась классная история, и рассказал я ее умело. Не думаю, что кто-нибудь из слушателей смог заметить сочленения — те места, где правда кончалась и начиналась фантазия. Я поведал о том, как «Ив» привел меня к себе, как я позволил ему раздеть себя, а потом раздел его; как мы вместе приняли душ, а потом он прижал мой член к своему и стал мастурбировать за двоих; ощущение было таким острым, что мне пришлось изо всех сил бороться с преждевременной эякуляцией. (Реальное происшествие, вдохновившее меня на этот обман, как раз и заключалось в том, что я не смог с собой справиться, что, конечно, тут же положило конец всему…) Потом, рассказывал я, мы вместе легли на постель, и «Ив», эрекция которого к этому времени достигла максимума, так трахал меня в задницу, что я, возбудившись, залил спермой всю его простыню… что, впрочем, его не огорчило, поскольку он одновременно изверг семя в меня… И тут раздался звонок на урок, пробудивший меня от моих влажных снов, как звонок будильника.

В течение нескольких секунд никто не произносил ни слова. Потом Мик вскинул на плечо свою сумку и поднялся. Я видел, что, каково бы раньше ни было его мнение обо мне, теперь он был впечатлен. Мик ухмыльнулся.