Время таяния снегов

— А думы действительно у меня великие, — ответил Ринтын. — Жену сегодня проводил в родильный дом. Такие дела!

— Кто ж у тебя родился? — оживился Мушкин.

— Да не знаю еще… Утром отвез.

Милиционер отвернул рукав шинели и посмотрел на часы.

— Пора бы, — в задумчивости произнес он.

— Я звонил, — сказал Ринтын, — говорят, еще рано.

— Хотя как сказать. Такое дело… Регулированию не подлежит. — Мушкин наморщил лоб, потоптался на маленькой заледенелой площадке и пригласил: — Пойдемте в отделение. Оттуда позвоним. В какой она больнице? Вейдемана? Так это же нашего района больница! Что же вы раньше не сказали?

Ринтын пошел следом за Мушкиным. Милиционер выглядел таким же, как четыре года назад. Он шел четким шагом и зорко, хозяйским взглядом осматривал все вокруг. Дворники здоровались с ним еще издали, едва завидев его тощую длинную фигуру.

— Это друг Голева, — коротко сказал Мушкин дежурному офицеру, — его жена рожает в больнице Вейдемана. Требуется установить связь и выяснить обстановку.

— Пожалуйста, — лейтенант с любопытством взглянул на Ринтына, уступил место у стола с телефоном.

Мушкин снял шинель, аккуратно повесил ее на плечики и сел к столу. Он поискал в описке телефонов под стеклом номер больницы. Все эти движения он проделывал со значительностью, преисполненный важности.

— Алё! Больница? — кричал в трубку Мушкин. — Это говорят из Василеостровского отделения милиции. Мушкин говорит. Не Пушкин, а Мушкин. У вас в родильное отделение сегодня поступила утром Ринтына… — Мушкин закрыл ладонью трубку и спросил: — Как ее зовут?.. Маша?.. Мария Ринтына! Так точно! Выясните обстановку. Ничего, подожду у телефона…

Он снова прикрыл трубку ладонью и заговорщицки подмигнул, как будто его можно было увидеть по телефону.

Время тянулось томительно. Ринтын успел поиграть в домино с милиционерами, сбегал пообедать в университетскую столовую. Уже кончился рабочий день на заводах и в учреждениях, а известии из роддома все не было.

Ринтын хотел было сам пойти в больницу, как раздался звонок, Мушкин подскочил, схватил трубку.

— Алё? Да, интересовались… Так. Минуточку, возьму карандаш, запишу. Так… Три килограмма двести граммов. Благодарю вас. Все.

Мушкин положил трубку и важно поднялся из-за стола.

— Дорогой Анатолий Федорович! — торжественно начал он. — От имени и по поручению Василеостровского отделения милиции поздравляю вас с рождением сына! Вес… — он взял бумажку, — три килограмма и двести граммов. Роженица чувствует себя хорошо, и сын тоже.

Ринтын вышел из отделения, пошатываясь от облегчения и счастья. У него сын! Спасибо тебе, Маша! Как хорошо, что ты мне встретилась, как хорошо, что ты такая, а не другая! Пусть тебе будет хорошо!

Ринтын не заметил, как очутился возле больницы. Он зашел в справочное бюро и увидел в списке: Ринтына Мария — сын, три килограмма двести граммов. Немного было обидно, что у ребенка еще нет имени и его называют просто по весу. Ринтын поинтересовался, когда можно навестить Машу, и огорчился, узнав, что не увидит ее, пока не выпишут. Какой-то мужчина успокоил его.

— Вы узнайте, куда окна палаты выходят, — тоном знатока объяснил он.

Ринтын раздобыл бумагу и написал Маше. Он умолил дежурную сразу же отнести записку. Дежурная поворчала, потом все же смилостивилась. Через несколько минут она вернулась и сказала:

— Целует она вас. А завтра ждите письмо.

Только к полуночи он вернулся домой.

Соседки встретили его возгласами поздравления.

— Откуда вы знаете? — удивился Ринтын.

— Мы позвонили, — объяснили они. — А вот вам бандероль.

Ринтын машинально разорвал плотную бумагу и вытащил свежий, двенадцатый номер московского журнала. Вдруг стало жарко. Он медленно раскрыл первую страницу и увидел свое имя — Ринтын. А дальше заголовок — "Два рассказа".

30

Несколько дней Ринтын бегал в больницу, носил передачи, доставал в магазинах абрикосовый компот — любимое лакомство Маши.

Каждый раз он с замиранием сердца подходил к большому ящику, разделенному на ячейки по буквам алфавита. Маша писала часто и много. Однажды Ринтын узнал, что новорожденный имеет уже имя — Сережа.

"Как только увидела его, сразу назвала так, — писала Маша, — у него черные, как у тебя, волосики, носик твой, такие же толстые губешки — словом, маленький Ринтын. Он смешной, трогательный и ленивый — плохо сосет и любит во время еды поспать…" Ринтын с улыбкой читал эти строки и думал, что он-то уж не такой, чтобы спать во время еды.

В радости, доставленной рождением сына, Ринтын не смог по-настоящему пережить и прочувствовать другое важное событие, случившееся в его жизни, появление его первых рассказов в толстом солидном литературно-художественном журнале. Он даже не придал значения тому, что рассказы были помещены на открытие номера и не сопровождались обычной в таких случаях сентиментально-восторженной врезкой, где бы говорилось об угнетенных малых народностях, вырвавшихся из темноты и невежества, о гигантском прыжке от первобытности в социализм.

Рассказы стояли просто и скромно, как стоят солдаты в строю. По вечерам Ринтын листал страницы журнала, краем глаза читал знакомые, собственной рукой написанные слова и все же не мог отделаться от ощущения некоторой растерянности: вроде свое и в то же время чужое.

Настал день, когда выписали Машу. Ринтын заранее договорился с таксистом, и тот в назначенное время подъехал к дому. Накануне Ринтын попытался достать цветы. Он зашел в несколько магазинов, но цветы были в тяжелых грязно-серых горшках либо пыльные матерчатые. Со стен мрачно глядели выкрашенные жирной зеленой краской железные похоронные венки. В тишине пустого магазина жестяные лучи тонко и зловеще позванивали.

В больничной комнате ожидания толпились встречающие. Они оживленно и взволнованно переговаривались, обсуждали вес родившихся, имена… На каждого новорожденного приходилось, кроме отца, еще и несколько родственников. Только Ринтын был один. Дежурная сестра выносила закутанного в одеяло ребенка и выкрикивала фамилию. Счастливец отец бросался навстречу и бережно подхватывал чадо.

Тотчас над свертком склонялось несколько лиц и слышались радостные возгласы, подтверждающие несомненное сходство ребенка с родителями.

— Ринтын! — объявила дежурная сестра, появившись с очередным свертком.

Ринтын не сразу понял, что выкликают его. Сестра озиралась вокруг, ища отца.

— Есть такой — Ринтын? — с некоторым замешательством осведомилась она.

— Я! — очнулся от оцепенения Ринтын и выступил вперед.

— Вот он! — с легким укором произнесла медсестра и подала сверток.

Ринтын приготовился принять тяжесть, и вдруг на его руки легло почти невесомое одеяло! Он неуверенно отогнул уголок и увидел красное сморщенное личико новорожденного.

— А где Маша? — испуганно спросил он у сестры.

— Придет сейчас ваша Маша, — ворчливо-добродушно ответила медсестра. Не бойся, не оставим ее.

Маша вышла из дверей. Тоненькая и какая-то новая. Она никогда не была такой. От неожиданности Ринтын едва не выронил Сережку. Он неловко поцеловал жену в щеку, ища в ней прежние черты. Она как бы помолодела, но глаза ее стали старше.

Ринтын повел ее к машине.

Они уселись рядом на заднее сиденье. Машина медленно тронулась и влилась в уличный поток на Большом проспекте.

— Ну как? — с улыбкой спросила Маша. — Он тебе нравится.

— Нравится, — поспешно ответил Ринтын. — Только он какой-то странный…

— Какой?

— Сморщенный, как зимнее яблоко.

— Глупышка ты, — засмеялась Маша, — они все такие, новорожденные. Подожди, пройдет несколько дней, он станет таким красавцем — глаз не оторвешь!

Маша из писем Ринтына уже знала, что его рассказы появились в журнале. Положив ребенка на кровать, она открыла журнал, и лицо ее засветилось. Она поцеловала Ринтына.

— Молодец, льдышка!

— И ты молодец, Маша, — ответил ей Ринтын.