Время таяния снегов

Тетя Рытлина втаскивала добычу в ярангу, а дядя долго отряхивался, выбивал снежинки из шерстинок нерпичьих штанов, колотил по торбазам, скалывая с подошвы морской соленый лед.

Пока пили чай, нерпа оттаивала. Ринтын подходил к ней и щупал. Когда она становилась совсем мягкой, тетя приступала к разделке. Ринтын сидел рядом и ждал вкусный нерпичий глаз.

Это было только начало к пиршеству. Над жирником уже висел котел в ожидании свежего мяса. В полог то и дело просовывались головы гостей. Тетя Рытлина оделяла каждого пришельца куском мяса — таков был древний и нерушимый обычай в яранге дяди Кмоля. Случалось, что хозяину и его домочадцам оставались лишь нерпичьи глаза и несколько ребрышек.

Дядя Кмоль не был разговорчивым человеком. Но все хорошее о мире Ринтын узнал от него. Дядя умел сказать слово вовремя и так, что оно весило больше долгой назидательной беседы.

…Ринтын аккуратно свернул тетрадку, вложил ее в конверт, склеенный из школьной контурной географической карты, и отправился на Финляндский вокзал.

27

Пришел долгожданный гонорар. Перевод на громадную для Ринтына сумму лежал в почтовом ящике в главном здании университета в ячейке на букву «Р». Столько денег Ринтын держал только раз в жизни, и то недолго: когда шел покупать билет на пароход от Въэна до Владивостока.

Пока он получал деньги на почте, перед мысленным взором его прошли вещи, которые ему хотелось купить: и новое пальто для Маши, и костюм для себя, книги…

И все же главной мечтой был проигрыватель. Поэтому Ринтын прямо с почты направился в Дом ленинградской торговли и, как бы боясь передумать, торопливо купил проигрыватель и несколько пластинок. После этого он немного успокоился, пересчитал деньги и пошел по отделам покупать подарки Маше. Он купил кофточку, ярко-красный теплый халат и большую продовольственную сумку.

Он ехал на Всеволожскую, нагруженный покупками. Поезда ходили уже полупустые: кончался дачный сезон.

У вокзала встретился Лось. В стареньких брюках и с палкой в руке, видно, возвращался из леса. Ринтын поспешил сообщить ему о своем первом гонораре.

— Я вас поздравляю, — торжественно произнес Лось. — Вы получили самые трудные деньги, какие только может заработать человек. Надеюсь, вы их разумно потратите?

Ринтын перечислил приобретенное. Лось слушал и кивал.

— А вот остальные деньги, — решительно заявил Георгий Самойлович, — вы должны использовать на то, чтобы устроиться с жилищем. Дачи Литфонда пустеют, и я надеюсь, что начальство разрешит вам пожить в одной из них.

Он заставил Ринтына написать заявление, приложил к нему номер журнала «Огонек» с напечатанным рассказом.

— Вам это обойдется дешевле, чем снимать комнату у частника.

Ринтын, проходя мимо ряда писательских дач, мысленно выбирал ту, в которой он будет жить.

Впрочем, он ее давно облюбовал. На участке торчали три дерева. На огороде стоял столб, а возле него жалобно блеяла запутавшаяся коза. Они с Машей часто мечтали, как бы устроились на этой даче. Правда, помещение летнее, но до холодов можно потерпеть… А что будет дальше, об этом Ринтын старался не думать.

Через несколько дней Лось и Ринтын поехали в Ленинград, в Литфонд, и Ринтын вернулся с договором на аренду.

Ринтын с Машей поселились на той самой даче, которую приглядели. В ней было две комнаты и веранда — непривычно для них просторно, и они несколько раз переселялись из одной комнаты в другую, пока не остановили выбор на меньшей.

По вечерам, когда темнота приходила из леса, Ринтын включал проигрыватель, и они часами слушали музыку.

Шаляпин пел о русской ночи. А Ринтыну вспоминались зимние ночи в Улаке, полные звездной колючей стужи; он слышал громкий скрип снега и видел мерцающие огоньки зажженного мха, плавающего в топленом нерпичьем жиру. В такие ночи люди ждут охотников, ушедших на припай еще на рассвете: день короток, и надо застать светлое время на ледяном берегу разводья, чтобы увидеть тюленя.

За окнами дачи, навалившись на стекло, стояла черная густая лесная ночь. Она была полна шороха дождевых капель, прелого желтого листа, сосновых, похожих на опилки иголок. Ухо ловило крик лесного зверя, но вместо него свистел и тяжело дышал паровоз. Между крышами и облаками шумели вершины деревьев, раскачиваемые ветром.

Маша смотрела на темное стекло. И хотя Ринтыну очень хотелось знать, о чем она думает, он не решался ее спрашивать, потому что знал, спроси она о том же его — все пропадет и далекие видения исчезнут.

На Всеволожском рынке Ринтын купил у какого-то старичка альбом пластинок военных времен. Эти песни он слышал еще в Улакской школе. И когда комнату наполнили торжественные и грозные слова:

Ринтыну представились заснеженная улакская лагуна и шеренги охотников, выстроившихся на военные занятия. Каждый был вооружен своим оружием, предназначенным для зверя: старыми американскими винчестерами, русскими берданками, малокалиберными винтовками и дробовыми ружьями.

В эти годы с другого берега в Улак приезжали американские эскимосы. Они ходили по улицам селения, трогали пальцами вывешенную в клубе географическую карту с обозначениями фронтов, с удивлением слушали, как школьный хор исполнял на эскимосском языке "Священную войну", и приговаривали:

— Гитлер капут, Сталин энд Рузвельт — вэри гуд!

Радистка Лена пела песню о фронтовой землянке, и слезы катились по ее щекам. Что-то было в протяжности этой песни схожее с чукотскими напевами — посвист вьюги, змеящиеся по широкой белой целине струи снега, тоска больших и сильных людей по оставленным близким, тоска по родной земле, которую топтал вражеский сапог.

Кукы, охотник и китобоец, смотрел на поющую девушку, и глубокая складка прорезала его продубленный ветрами лоб. Его губы шевелились, как будто он подпевал девушке или шептал какие-то свои слова — слова проклятия тем, кто сделал выстрел вестью о смерти человека…

И однажды Маша сказала:

— Я больше не могу слушать эти пластинки. Не заводи их, пожалуйста.

— Хорошо, — покорно согласился Ринтын.

Приехал Кайон. Он ходил по дачному участку и с шутливой серьезностью предупреждал друга:

— Смотри, станешь плантатором, перестану с тобой здороваться.

Ринтын смотрел на друга и думал, что Кайон уже совсем зрелый, взрослый человек. Лишь иногда в каких-то едва уловимых жестах, произнесенных словах возникал прежний Кайон. И каждый раз он был разный: то студент Въэнского педагогического училища, то пассажир поезда дальнего следования "Владивосток — Москва", то первокурсник Ленинградского университета, который, не умея плавать, все же решился прыгнуть с вышки в бассейне. Вспомнив эту историю, Ринтын улыбнулся и попросил Кайона:

— Расскажи Маше, как мы сдавали зачет по плаванию.

Кайон живо откликнулся:

— На первом курсе? — и тоже заулыбался. — Мы влезли в воду у края бассейна и издали стали смотреть на пловцов. Нам было завидно, но что мы могли поделать? Попробовали мы хоть один метр проплыть — ничего не вышло. Как только ноги отрывались от дна, наши тела шли ко дну. Наглотались мы этой теплой водицы. Но прыгать с вышки все-таки решили. Рассудили, что ничего в этом нет хитрого — прыгнешь и вылезешь из воды. Первым шел на установление мирового рекорда среди чукчей по прыжкам в воду я. — И пояснил: — Дело в том, что прыгни я как следует, получилось бы, что из всех чукчей, живущих на свете, я был бы первым, кто сделал прыжок в воду совершенно добровольно, если не считать угрозы лишиться стипендии. Поднялся я на доску. Взглянул вниз с этой качающейся доски, и тут выяснилось, что до воды далековато. Я, как опытный ныряльщик — видел же, как делали другие, — поднял руки, закрыл глаза и ринулся в воду. Ох и ударился!.. Я и не предполагал, что вода может быть такой твердой. Как будто стукнулся о деревянную доску, а не о воду. Больно было, но сознания не потерял. Сразу же пошел на дно. Сижу и жду, когда начнут спасать. А воздуху уже не хватает, и чувствую, как начинаю самостоятельно всплывать. Только открыл рот вдохнуть, как снова пошел на дно. Лишь напоследок услышал, как Ринтын закричал: "Спасите, он не умеет плавать!"