Клуб бессмертных

ии, смеялась она. Нация этого не переживет.

Безусловно, это была расплата.

Особенно остро я ощутил это, когда добрался до румынского города Пятра Нямц, где ждал поезда, который ехал до селения близ Лаку Рошу, где меня ждал сам Дракула. Ярко светило солнце, и я вдруг почувствовал тупое недоумение. Вот он, финал, решил я, но ошибся.

На вокзале не было никого, кроме меня и рельс. Рельс, рельс, рельс. Перекрещивающихся, спутанных, бегущих, уходящих и приходящих. И пожалуй, солнца, которое пропитало своим ярким ядом меня и рельсы. Тупое недоумение и я – а на коленях у меня был рюкзак, а на рюкзаке блокнот, и бумага белела на солнце, как кость мертвеца. Я собрался писать пьесу «Осада Подвала». И понял, что не идет ни одна строка.

Я понял, что сейчас сполна плачу за все. За злость, легкость и жажду крови, которые испытывал, когда писал свою первую пьесу. За пьянящую легкость первой пробы. За пальцы, едва успевающие бежать вслед мыслям, уносящимся вдаль, как рельсы на заброшенном вокзале запада Румынии.

Я расплачивался за легкость первого текста.

За легкость, будь она неладна, первых слов: их было так много. Мне казалось, что их много: когда я писал «Осаду Бендер», паковал фразы, ставил на рельсы. Избавлялся от них и отправлял их куда-то. А потом понял, что слова всегда одни и те же, даже если звучат по-разному, и писать нужно не словами, а тем, что внутри меня. Может, нервами? Это оглушало. Оглушало похуже удара в лоб на любительском ринге, когда потолок и тусклые лампы на нем зеленеют вдруг, и ты понимаешь чуть позже, что это уже – матовое зеленое покрытие ринга и ты только что пропустил удар в лоб, от которого еще несколько дней болит голова, и подрагивают кисти, и речь путается.

И у тебя появляется выбор: закрыть глаза, прижавшись щекой к этому зеленому, холодному и влажному мату (а потом тебя отведут в раздевалку) или встать, получить свою долю ударов. Так и не попасть в противника. А потом тебя все равно отведут в раздевалку.

Потому что ноги не гнутся. И вся-то разница – встанешь или нет. Но боксировать так и не научишься, потому что в этом деле все равно, встанешь ли, главное там – бить и не падать. А вот расплачиваться – научишься, по-настоящему научишься.

Я решил было бросить монетку, чтобы она решила: ехать мне дальше или возвращаться. Но потом понял, что стою не на вокзале города Пятра Нямц в ожидании поезда, который принесет меня к новому месту работы. Я был Хароном, заплутавшим в Стиксе и очутившимся в Средиземном море. Хароном, выплывшим из Средиземного моря и достигшим столпов Гибралтара. Хароном, покачивающимся на плоту у этих камней, Хароном, ожидающим собственного решения. Повернуть вспять или вернуться. Или плыть вперед, туда, где вода низвергается с плоского диска, брошенного на спины слонов, стоящих на черепахе. Я мог бы вернуться к Елене и попробовать обустроить нашу с ней жизнь, забыв о стремлении писать. Но что-то подсказывало мне: несмотря на ее показную холодность и равнодушие к тому, что я делаю, это оскорбит