Остров мечты

Сёдзо едва не задохнулся от охватившего его волнения. Сломанные, разрозненные, выброшенные на помойку вещи странным образом оживали. Казалось бы, вид этой грандиозной свалки должен свидетельствовать о неумолимости закона энтропии, но нет — каждая из этих вещей не превращалась в ничто, не подвергалась окончательному разрушению, а напротив, обретала новое, яркое, концентрированное бытие. У Сёдзо было такое чувство, словно перед ним лежат вытряхнутые наружу внутренности Токио — города, чьи улицы по мере урбанизации и развития высотного строительства становятся всё более пустынными, а атмосфера — всё более разреженной.

— Что-то не так? — озабоченно спросил сопровождающий, заметив, с какой сосредоточенностью притихший Сёдзо всматривается в мешки с хламом.

— Нет, нет, всё в порядке. Странно, но этот мусор кажется таким… живым… — с запинкой произнёс Сёдзо. Сопровождающий рассмеялся, прикрыв глаза от солнца сложенной козырьком ладонью. — Интересно, сколько времени потребуется, чтобы заполнить всё это пространство? Наверно, не так уж много. А куда будут сбрасывать мусор потом?

Видимо, будет так. Токио разрастается (расти вширь ему уже некуда, поэтому теперь он будет расти ввысь), производство товаров превышает все мыслимые пределы (товаров безликих, не способных о чём-либо рассказать), количество мусора продолжает увеличиваться (мусором становятся вполне исправные и даже ни разу не использованные вещи), оказавшись здесь, между водой и сияющим небом, этот мусор оживает (сверкание и мельтешение виниловых мешков, шелест и бормотание старых вещей).

Но наступит момент, и этот мусор засыплют землёй, разровняют бульдозерами, он станет оседать, разлагаться и тлеть, и появится новая земля, и Токио расширит свои пределы.

А потом товаров станет ещё больше, количество мусора снова возрастёт, и, ожив на короткое время, он уйдёт под землю, начнёт разлагаться и тлеть…

Токио живёт. Впрочем, нет, именем «Токио» мы лишь условно называем гигантский организм, который, непрерывно исторгая мусор, выхлопные газы, сточные воды, тепловую энергию, радиоволны, шумы, пустые разговоры, поддерживает своё существование и, конвульсивно дыша, всё расширяется и расширяется. Так размышлял Сёдзо, вспоминая окутанную смогом панораму города, представшую пред ним, когда он стоял на мусорной горе. В сущности, Токио — не что иное, как огромная, пребывающая в бесконечном коловращении система. Её никто не создавал, не приводил в действие. И холодные в своей прочности высотные здания, и массивные надземные автострады являются порождением этой системы, в ней они дышат, задыхаются, содрогаются, мужают, а потом стареют, покрываются трещинами.

Подобно тому, как при сильной диарее кажется, будто внутри всё ходит ходуном, Сёдзо ощущал, что всё вокруг, включая его самого, пребывает в каком-то странном медленном шевелении. И вместе с этим шевелением что-то корежится, изнашивается в нём самом. А когда он окончательно износится и превратится в хлам, тогда, наверное, сквозь тень грядущего распада пробьётся сияние жизни, и он сможет поведать миру свою историю.

— У нас имеется также оборудование для переработки крупногабаритного мусора. Хотите взглянуть?

Сёдзо уже порядком устал, но пренебречь любезным предложением гида было неловко, и он коротко ответил:

— Разумеется.

Это было сооружение, напоминающее небольшую силосную башню, куда по конвейерной ленте поступал крупногабаритный мусор: диваны, холодильники, кровати, — и вращающийся механизм дробил их на части. В отдельном отсеке находилась диспетчерская, оснащённая несколькими мониторами, на экранах которых можно было отслеживать этот процесс. Массивные и прочные на вид вещи поддавались разрушению с неожиданной лёгкостью.

Вдруг у равнодушно глядевшего в монитор Сёдзо перехватило дыхание: из тёмных недр башни среди клубящейся пыли и обломков выплыла голова и заняла собою весь экран. Разумеется, он сразу понял, что это голова манекена. Через несколько секунд изображение исчезло с экрана, и всё же он успел разглядеть, что это была женская голова, без волос, но с ярко накрашенными губами, а поскольку на этом лице не было ни единой царапины, оно казалось живым. И не потому, что напоминало человеческое лицо. Напротив, было совершенно ясно, что это лицо манекена, и, тем не менее, оно казалось живым. Заведомо неодушевлённый предмет воспринимался как одушевлённый. При мысли о том, сколь зыбкой оказалась граница между этими понятиями, Сёдзо охватила жуть. Но в самой этой жути было что-то такое, от чего сладко кружилась голова. Поймав себя на этом двояком ощущении, Сёдзо почувствовал ещё большую жуть.

Нечто подобное он однажды уже испытал. В памяти у него с абсолютной отчётливостью всплыла, казалось бы, забытая картина: поздний вечер, деловая улица, витрина с ожившими манекенами — и странная молодая женщина, автор этой композиции.

«Она обращалась с манекенами как с людьми, — вдруг подумал Сёдзо, — а это значит, что к людям она относится как к манекенам. И к себе самой, должно быть, в первую очередь».

Сёдзо почудилось в этом что-то очень знакомое. Похоже, они с ней одного поля ягоды. Его, например, всю жизнь влекло к высотным зданиям. И если это ненормально, стало быть, они оба больны.

— И что, такое часто бывает? — спросил Сёдзо по дороге к джипу.

— Что вы имеете в виду? — обернулся сопровождающий.

— Голову манекена. Помните, как она появилась на дробильной установке?..

— Правда? А я и не заметил, — с недоумением произнёс тот.

Джип выскочил из идущего по дну моря туннеля. Обширный участок насыпной земли — так называемая тринадцатая зона — уже окрасился в закатные цвета.

Вежливо поблагодарив своего гида, Сёдзо зашагал по залитому багровыми лучами пустынному шоссе к автобусной остановке, находившейся неподалёку от Морского музея. Несмотря на физическую усталость, им владело сильное душевное волнение.

По левую руку от Сёдзо простирался поросший бурьяном пустырь, где он бродил несколько дней назад. Ещё тогда он обратил внимание на торчащие из земли обрывок проволоки и краешек женского кимоно, но теперь он знал, каким образом была создана эта земля и что погребено под нею.

На глубине десяти, а может, и пятнадцати метров покоятся груды вещей, в каждой из которых заключена частица чьей-нибудь жизни. Сёдзо казалось, что всё это заросшее дикими травами пространство дышит, а по асфальту у него под ногами пробегает мелкая зыбь.

Сёдзо чувствовал, как в груди у него сумрачно и гулко бьётся жизнь.

Обозначившиеся на фоне вечернего неба силуэты токийских небоскрёбов казались ужасно далёкими.

6

И сегодня тоже вечер на искусственной земле выдался великолепный. Здесь, в тринадцатой зоне, нет ни единого строения, кроме нескольких плоских пакгаузов, тянущихся вдоль восточного побережья. Правда, в южной стороне одиноко высится вентиляционная башня подводного туннеля, ведущего к центральному волнолому, куда Сёдзо недавно ездил на экскурсию, но пока там не завершились насыпные работы, это — самая обширная и самая пустынная из отвоёванных у залива территорий.

Не встречая на своём пути никаких преград, свет вечернего солнца ровно растекался по всему пространству. Над внезапно зазеленевшим пустырём повисла голубоватая дымка, подсвеченная розовыми закатными лучами, и это сиреневое марево превращало окрестный пейзаж в фантастическое видение.

Сёдзо присел на краю пустыря, где из земли уже пробилась кустистая молодая трава, и стал смотреть на шоссе, по которому взад-вперёд гоняла группа мотоциклистов. Шоссе находилось метрах в пятидесяти от него. Когда мотоциклисты проносились мимо, раздавался страшный грохот, но через несколько мгновений всё стихало. Видимо, при отсутствии резонирующих плоскостей звуки рассеивались в пространстве и растворялись в туманной дымке.

Мотоциклистов было человек десять. Судя по всему, они съехались на это прямое, пустынное шоссе, чтобы устроить нечто вроде соревнований. Все машины были крупногабаритными и мощными. Когда, сбившись в кучку, они пролетали мимо, Сёдзо ощущал вибрацию почвы. Скорость у них была просто-таки умопомрачительная — наверное, больше ста километров в час.