Тишина всегда настораживает

И если после окончания обучения его не забреют в бундесвер, дорога для него одна — в Канаду…

Первый раз за время пребывания в армии Шпербер позвонил домой. «Ах, Йохен, слава богу, а мы уж думали заявить о тебе как о пропавшем без вести. Разве обязательно нужно заставлять нас ждать целых две недели? Как тебе служится? Не очень ли устаешь? Соскучился ли по дому? Да, чуть не забыла: Сюзанна прислала открытку из Рима. Я тебе могу ее прочесть, слушай: «Дорогой Й.! Я возвращаюсь домой. Здесь меня больше ничто не удерживает. «Tutto a posto, niente in ordine», [7] как говорят итальянцы. Как твои экзамены? Получил ли ты летом мое письмо? Может быть, увидимся. Saluti. [8] Сюзанна». Ну вот, еще с тобой хочет поговорить папа…» — «Йохен, привет. Ну что, пристреляли вы там свое оружие? Нет? Ну да, все-таки военная авиация. Вот мать еще пару слов хочет сказать. Будь здоров, держись там…» — «Это опять я, сынок. Я сейчас вспомнила вот что: тебе еще не было пяти лет, а ты уже все попадавшие в твои руки вещи превращал в оружие. Даже щетку для унитаза. А однажды ты вывел меня из себя. Откусил два огромных куска хлеба, сделал из них пистолет, а потом стал кидать в меня кашей, прямо в лицо. Я тебя отшлепала тогда. После этого ты целый месяц не притрагивался к хлебу. Отец тебе еще раз шлет привет. Позвони еще как-нибудь, ведь этот разговор идет по местному тарифу. Много ли скопилось у тебя грязного белья? И когда же ты сможешь нас навестить?..»

Солдатские ботинки следует разнашивать. В учебном плане предусмотрен форсированный марш на пятнадцать километров. Несколько лет назад Шпербер ходил на такие расстояния, и даже дальше. Марш не должен представить для него особого труда. Правда, они пойдут не просто так, каждый сам по себе, а повзводно, по сорок человек, в ногу, и не в вельветовых брюках и бойскаутских рубашках, а в полном боевом снаряжении, со стальным шлемом на голове, с оружием, со снаряжением для штурмовых действий. Впрочем, маршировалось в ногу даже лучше, а высокие ботинки со шнуровкой хорошо держали ногу. Темп хода — сто тридцать шагов в минуту, это примерно восемь километров в час: Солдаты маленького роста, «стопарики», как их прозвали, при крупном шаге выпадали из ритма, и начальство разрешило идти не в ногу. В этот момент во взводе возникло замешательство, и дистанция между парами стала увеличиваться. Некоторые отстали, и их вынуждены были подгонять, а некоторые из них вообще вышли из строя и попытались присесть. Многие вытирали пот со лба. Кое-кто уже прихрамывал. Шпербер тоже почувствовал, что на одной пятке у него образовался волдырь. Вскоре они свернули на маленькую боковую дорожку. Унтер-офицеры, без шлема, без винтовок и штурмового снаряжения, подгоняли солдат.

Шек весь обливался потом, шлем он самовольно привязал к поясному ремню, винтовку перевесил на грудь, чтобы иметь возможность свободно размахивать правой рукой. Лицо его побледнело. Походка стала шаркающей. Шпербер тоже замедлил шаг, он понял состояние Шека и предложил:

— Подожди, давай твою пушку…

Шек не реагировал. Шпербер повторил свое предложение. Шек наконец пришел в себя:

— Да, возьми. — Он снял винтовку. — Возьми к черту всю эту муру! — Он отцепил от пояса шлем, бросил его на землю и с силой поддал ногой. Потом отстегнул плечевые ремни, и штурмовое снаряжение сползло ему на руки. Он швырнул его в канаву и потащился дальше.

— Канонир Шек, ко мне!

Шек остановился.

— Шпербер, марш вперед! — Это крикнул сзади Вольф.

Шек повалился на землю. Шпербер все же подошел к нему. Похоже, что Шек потерял сознание. Вольф оттащил его в сторону, пощупал пульс, приподнял веки, сунул ему под голову свернутую брезентовую палатку. В это время подъехал джип с командиром батареи. Затормозил. Капитан Вустер приказал вызвать по радио санитарную машину.

— Шпербер, идите вперед, тут все будет улажено.

Шпербер положил рядом с Шеком его винтовку и поспешил присоединиться к строю. Он обошел троих или четверых солдат, которые остановились и наблюдали всю сцену. Еще один лежал на кромке канавки.

— Помочь тебе? — спросил Шпербер.

— Не надо, обойдется.

— В чем тут дело? — крикнул штабной унтер-офицер. — Семи километров еще не прошли и раскисли.

Не было смысла на кого-то жаловаться и вообще встревать в дело. С тех пор как Вольф дал ему совет научиться сдерживаться, Шпербер действительно стал осторожнее. Пожалуй, не стоит так просто отбрасывать шанс поступить в офицерское училище. В обозримом будущем приятнее все же ездить в джипе, чем топать пешком со стертыми ногами.

Шпербер догнал Бартельса. Этот вроде бы не выдохся на марше. Правда, он сложен не атлетически, но жилистый. Он тоже нес вторую винтовку, Хаймана. Тот кандидат в офицеры, а длительные нагрузки тоже не выдерживает. Эта мысль порадовала Шпербера.

Волдырь на пятке готов был лопнуть. Шпербер захромал и начал отставать. Тогда он заставил себя идти маршевым шагом. Носок тер уже по открытой ранке. Надо держаться, шагать дальше. Но вот наконец приказ: шлемы закрепить к поясу, рукава рубашек закатать, винтовки закинуть за спину. Только не выбиваться из ритма. Он держал темп и в те минуты, когда выполнял приказ. Внезапно в верхней части бедра Шпербер почувствовал жгучую боль, которая расползалась по телу с каждым шагом. Сукно походных брюк терло кожу. Теперь он понял, какое значение имели тесемки на штанинах инструкторов. Почему же он не надел длинные подштанники, как было приказано? В икрах ног его донимала колющая усталость. Мышцы между шеей и плечами, сведенные болью, пытались освободиться от груза на спине и передвинуть его вперед. Внезапно перед его глазами предстала диаграмма работы мышц мускулов человеческого тела, которая висела во время его учебы на стене биологического кабинета. И он начал сопротивляться, вступил в единоборство с этими своими мускулами. Ему почудилось, что пучки мышц его тела распались на одиночные волокна. Неимоверно натянутые, напряженные до предела мышцы, сокращавшиеся и распрямлявшиеся, выпирали из-под кожи и бессильно вибрировали…

«Стоп! Теперь — под душ!» Но Йохен бежит дальше и останавливается на краю бассейна. Отец — за ним, левое плечо у него, как обычно, приподнято. Кожа его на мышцах, сухожилиях и костях похожа на отклеившуюся пленку. «Дальше не сметь, сорванец! — кричит он. — Не сметь грязным лезть в бассейн! Что будет, если все такие туда полезут? А потом, у тебя и сердце не выдержит…» Йохен идет под теплый душ. «Да нет, не туда — иди под холодный». Йохен встает под струю. Он ежится под ней, больно бьющей по телу. И тут же чувствует ее холод. Кожа на теле сжимается: Выпирают мускулы живота. Струя становится тоньше, но все равно она резкая и жесткая.

«Па, ты тоже — под холодный?» Когда отец выходит из-под душа, в глаза Йохену бросаются шрамы на его теле. Рубцы имеют сине-фиолетовый цвет. Один возле позвоночника, другой — на плече, еще один — на бедре. Легкие прострелены. Застрявшая в теле пуля. Касательное ранение. О том, что он получил их в битве под Москвой, Йохен знает уже давно. Отец называет шрамы «фиалки». Последнее ранение дало ему возможность отдохнуть от войны в военном училище в Дрездене. А потом отец прыгнул с десятиметровой вышки — первый раз в жизни. А с пятиметровой сделал сальто-мортале и сорок метров проплыл под водой. «Да, тогда мы были вроде волков», — говорит отец. Выпустили его из училища в чине лейтенанта. Храбрый лейтенант. И с этой аттестацией — снова на фронт, на отступавший. Отцовские раны всегда болят к перемене погоды. Должно быть, они здорово ноют под струей холодной воды. Но для отца это не имеет особого значения: он привык. Йохен крепче отца. Отец прыгает в бассейн раньше Йохена и плывет, взмахивая худыми руками. Потом, идя в сушилку, Йохен сталкивается по дороге с двумя мальчишками. Один из них показывает пальцем на «фиалки» его отца, а другой бьет его за это по пальцам. Можно ли одновременно чем-то гордиться и чего-то стыдиться?..