Стена

Каждый раз, как внукам дядюшки Рабоса случалось повстречаться с сыновьями вдовы Каспорра на улицах Кампанара или на дорогах уэрты, вся округа только об этом и толковала: "Заметили, какими взглядами они обменялись? Так бы и кинулись друг на дружку!" – "Нет, это добром не кончится! В один прекрасный день на село обрушится новое несчастье".

И алькальд с наиболее уважаемыми гражданами приходил мирить задиристых юнцов, и старый священник не раз напоминал им, что бог велит прощать обиды, – все напрасно!

Уже тридцать лет вражда между двумя семьями не давала покоя жителям Кампанара. В благодатном мирном селе, что приютилось близ Валенсии и с другого берега реки смотрит на нее круглыми окошками своей остроконечной колокольни, эти варвары, злопамятные, как мавры, повторяли кровавую историю насилий и преступлений знатных итальянских; родов средневековья, А ведь когда-то они были закадычными друзьями! Дома их выходили на разные улицы, но дворы примыкали друг к другу, разделенные лишь невысокой глинобитной стеной.

Как-то ночью, повздорив во время поливки, один из Каспорра ружейным выстрелом наповал уложил сына дядюшки Рабоса. Младший брат убитого решил доказать, что в семье еще не перевелись мужчины: целый месяц подстерегал он убийцу и наконец всадил ему пулю в лоб. С тех пор обе семьи жили, казалось, только затем, чтобы истреблять друг друга. Мысли у них были заняты не полевыми работами, а планами мести. Одного пуля настигала среди бела дня на улице, другого враг выслеживал в сумерках после работы, прячась в густых зарослях тростника, за холмами или на дне оросительной канавы. Словом, то один, то другой из семьи Рабоса или Каспорра, наглотавшись досыта свинца, отправлялся на кладбище. Жажда мести не угасала – напротив, с каждым новым поколением она все сильнее разгоралась. И в обоих домах едва дети успевали появиться на свет, как руки их уже, казалось, тянулись к оружию.

Теперь, спустя тридцать лет, в доме Каспорра осталась вдова с тремя сыновьями, рослыми и мускулистыми молодцами, а рядом, за стеной, восьмидесятилетний дядюшка Рабоса, прикованный параличом к плетеному креслу, неподвижный, точно морщинистая статуя Мести, да два его внука, которые поклялись деду защищать честь семьи.

Времена, однако, изменились. Теперь уж не затеешь перестрелки на церковной площади после воскресной мессы, как, бывало, делали их отцы. Жандармы не спускали глаз с враждующих семей, да и соседи следили за каждым их шагом, – так что стоило одному из них хоть на минуту задержаться за углом дома или на уединенной тропинке, как откуда ни возьмись появлялись люди, обступали парня со всех сторон и уговаривали не затевать ссоры. Этот надзор, переходивший в преследование, так надоел враждующим, что они перестали искать встреч и даже избегали друг друга, когда случай сводил их вместе.

Стремление врагов обособиться, не попадаться на глаза друг другу было настолько сильным, что глинобитная стена, разделявшая их дворы, показалась им слишком низкой. Куры прыгали на вязанки хвороста, лежавшие у стены, и, как добрые соседи; по-братски усаживались на самом верху. А в это время их хозяйки грозили друг другу кулаком из окон. Они делали это по привычке, платя дань семейной традиции. Наконец вдова Каспорра приказала своим сыновьям надстроить стену на целую вару. Соседи не замедлили доказать свое презрение с помощью камней и извести, и стена поднялась еще на несколько вершков. Так она все росла и росла – немое воплощение глухой, затаенной ненависти; сперва она заслонила окна, а затем и крыши домов. Отныне бедные птицы прозябали в мрачной тени, отнимавшей у них полнеба. Приглушенным печальным кудахтаньем перекликались они через стену, сложенную, казалось, из костей, на крови погибших.

Обе семьи не нападали больше друг на друга в открытую, но и не забывали старых обид; они словно окаменели в своей ненависти.

Но вот однажды, после полудня, на колокольне ударили в набат; дом дядюшки Рабоса был охвачен пламенем. Внуки работали в поле, жена одного из них пошла полоскать белье. Густой черный дым пробивался сквозь щели окон и дверей. Адское пламя рычало, стараясь вырваться из тесного помещения… Там, внутри, несчастный дядюшка Рабоса был пригвожден к своему креслу. Прибежавшая с речки невестка рвала на себе волосы и вопила, что пожар случился по ее вине, она недосмотрела. Возле дома толпился испуганный народ, не решаясь помочь в беде. Некоторые смельчаки рванули было дверь, но отступили перед столбами искр и черного дыма.

– Дедушка! Бедный дедушка! – кричала в отчаянии невестка и тщетно искала взглядом спасителя.

Перепуганные соседи пятились от огня в каком-то суеверном ужасе, точно на них вдруг двинулась сельская колокольня.

Но вот в пылающий дом ринулись трое юношей. То были сыновья вдовы Каспорра. Они успели лишь переглянуться и без дальних слов бросились в огонь, точно саламандры. Когда они снова появились, неся высоко над головой дядюшку Рабоса, застывшего в кресле, словно святой на престоле, толпа встретила их бурей восторга. Братья опустили кресло на землю и, даже не взглянув на старика, снова исчезли в дыму.

– Остановитесь, куда вы! – кричали соседи.

Юноши в ответ только улыбнулись. Они хотели спасти хоть что-нибудь из имущества своих врагов. Если бы внуки паралитика находились здесь, то, разумеется, ноги Каспорра не было бы в горящем доме! Но сейчас речь шла о дряхлом, больном старике, а помочь беззащитному – дело чести всякого мужчины.

Точно демоны огня, сновали юноши взад и вперед, вынося домашний скарб. Бесстрашно ныряли они в самую гущу пламени и снова выбегали, стряхивая с себя искры и раскаленные уголья.

Вот они опять появились. Но что это? Двое старших несут младшего на руках! Рухнувшая балка придавила ему ногу.

– Тащите стул! Живее!

Обезумевшая толпа выхватила из-под старого Рабоса плетеное кресло, чтобы усадить в него раненого.

Волосы паренька обгорели, лицо почернело в дыму, но он через силу улыбался и кусал губы, стараясь скрыть от окружающих мучительную боль. Чьи-то дрожащие заскорузлые руки вцепились в него.