Освистан

Висенте Ибаньес Бласко

Освистан

Зал замер в восторге. Какие голоса! Какой Лоэнгрин! Какое великолепное сопрано!

В партере – безмолвие и напряженное внимание. Над красным бархатом кресел неподвижно застыли непокрытые головы мужчин и башни из лент, цветов и тюля. В ложах – мертвая тишина. Никакого движения, никаких разговоров. На верхней галерее, в этом аду, который иронически зовется райком, страстные любители музыки, всякий раз как звучит в зале голос певицы, нежный, сочный, сильный, глубоко и шумно вздыхают, выражая бесконечный восторг и удовлетворение. Какой спектакль! Все в театре кажется необычным. Оркестр играет божественно. Даже свет люстры сегодня ярче.

Певица – сеньора Лопес – была испанкой, и это еще больше разжигало восторг зрителей; их патриотические чувства были удовлетворены. Теперь она выступала под именем своего супруга, тенора Франчетти, который, женившись на ней, помог ей стать первоклассной певицей. А как она хороша! Настоящая женщина. Изящная, стройная, красивые полные руки и шея. Свободное в талии платье Эльзы из белого тюля плотно облегало ее пышные бедра. Ее черные огромные, сверкавшие мрачным огнем глаза составляли резкий контраст с рыжей копной волос графини Брабантской. На сцене прекрасная испанка была нежной, покорной героиней Вагнера, которая верила в силу своей непорочности и ждала чудесного избавления.

Опустив руки и устремив восторженный взгляд ввысь, будто она уже видела, как спускается с облаков таинственный рыцарь, Эльза рассказывала императору и его свите о своем видении, и голос ее звучал так нежно и страстно, что публика была не в силах больше сдерживать свои чувства, и в зале, во всех его уголках, словно залп из тысячи пушек, раздался гром рукоплесканий и неистовых криков.

Ее скромные и грациозные поклоны еще больше воспламеняли публику. Какая женщина! Настоящая сеньора! И доброе сердце! Все стали припоминать подробности ее жизни. У нее старый отец, которому она каждый месяц посылает приличную сумму, чтобы он мог существовать безбедно. Счастливый старик: живя в Мадриде, он следит за триумфальным шествием дочери по городам мира.

Все это было так трогательно! Некоторые дамы смахивали слезу кончиком перчатки. А в райке какой-то старик, уткнувшись в воротник плаща, чтобы заглушить рыдания, тихонько всхлипывал. Кое-кто даже посмеивался: "Послушай, приятель, это уж слишком!"

Представление шло своим чередом под восторженные крики зрителей. Вот глашатай обратился к рыцарям: кто хочет встать на защиту Эльзы? Да хватит им тянуть, дальше! Публика видела эту оперу сотни раз, она знает ее наизусть: ни один рыцарь не вступится за Эльзу. Заиграла мрачная музыка, и появились дамы в масках. Сейчас они поведут графиню на казнь. Ее не казнят. Эльза была уверена в этом. Но когда отважные брабантские воины, увидев вдали волшебного лебедя и его лодку, пришли в волнение и в императорском дворце поднялась дьявольская суматоха, зрители, заразившись этим возбуждением, шумно задвигались в креслах, закашляли, стали вздыхать, оборачиваться, шикать друг на друга. Какая минута! Сейчас появится Франчетти, знаменитый тенор, великий артист, который, по слухам, женился на сеньоре Лопес, надеясь, что молодость и энергия жены вольют новые силы в его увядающий талант. Впрочем, он и сам большой мастер покорять своим искусством сердца зрителей.

Вот он уже здесь, стоит в лодке, гордо выпрямившись, и все видят его мужественную, статную фигуру, которою восхищается вся аристократическая Европа. Одной рукой он опирается на длинный меч, в другой сжимает щит. Грудь его защищает стальная кольчуга. Весь он сверкает, словно большая сказочная рыба, покрытая серебристой чешуей.

Глубокая тишина, как в церкви. Певец не отрываясь смотрит на волшебную птицу, как будто никто другой не достоин его внимания. И в этой торжественной тишине полились нежные, мягкие звуки, такие неясные, словно они неслись издалека.

Прощай, прощай, о лебедь мой!..

Отчего же вздрогнул весь театр, отчего все зрители повскакали с мест? Пронзительный звук – точно лопнул холст какой-то старой декорации в глубине сцены – прорезал зал, оглушительный, яростный, отчаянный свист, от которого, казалось, замигали огни люстр.

Освистать Франчетти, не дослушав арии, тенора, которому цена четыре тысячи франков! Публика в партере и ложах возмущенно посмотрела на раек. Но там возмущались еще сильнее. "Мошенник! Каналья! Мерзавец! В тюрьму его!" Зрители повскакали с мест и, угрожающе размахивая кулаками, обступили старикашку, который плакал, уткнувшись носом в воротник плаща, когда пела Лопес, а сейчас выпрямился, тщетно пытаясь что-то сказать. "В тюрьму его!"

Расталкивая зрителей, подошли два жандарма, и тогда старик, расчищая себе дорогу локтями, стал пробираться к выходу, отмахиваясь плащом и отчаянно жестикулируя в ответ на оскорбления и угрозы. Тем временем публика, чтобы подбодрить Франчетти, который перестал петь, бурно зааплодировала.

В коридоре старик и жандармы, основательно помятые толпой, остановились тяжело дыша. Некоторые зрители вышли вместе с ними.

– Просто не верится! – сказал один из жандармов.

– Пожилой человек и такой почтенный с виду…

– Что вы знаете? – вызывающе закричал старик. – У меня есть на то причины. Знаете ли вы, кто я? Ведь я отец Кончиты. На афише она значится сеньорой Франчетти. Это ей с таким восторгом хлопают дураки. Вы, конечно, удивляетесь, что я освистал его? Я тоже читаю газеты. Как они врут! "Любящая дочь… Обожаемый и счастливый отец…" Ложь! Все ложь! Она больше не дочь мне. Интриганка, а этот итальянец – мошенник. Они посылают мне жалкую милостыню и сразу же забывают обо мне. Будто сердце можно накормить, будто ему только деньги нужны! Да я ни гроша от них не возьму. Скорей умру. Уж лучше попрошу у друзей.

Теперь все стали прислушиваться к его словам. Люди, которые только что осыпали старика оскорблениями, теперь окружили его тесным кольцом и с жадным любопытством слушали рассказ об интимной жизни двух знаменитых артистов. А сеньор Лопес, который страстно желал кому-нибудь – пусть хоть жандармам – высказать свои обиды, все не мог остановиться.

– У меня больше никого нет. Войдите в мое положение. Она выросла на моих руках: бедняжка не помнит своей матери. У нее обнаружился голос. Она заявила, что станет певицей или умрет. И ее простофиля отец – вот он перед вами – решил, что она будет знаменитостью или он умрет вместе с нею. "Надо ехать в Милан", – сказали учителя. И вот, бросив работу и продав небольшой участок земли, отцовское наследство, сеньор Лопес едет в Милан. Господи! Как я намучился! Сколько ходил ко всяким профессорам и импресарио, пока добился для нее дебюта! Сколько терпел унижений, сколько провел бессонных ночей, чтобы оградить покой моей девочки, сколько вынес лишений и даже голодал – да, сеньоры, голодал, тщательно скрывая это от сеньориты, лишь бы у нее было всего вдоволь! И когда наконец она стала выступать и пришла первая слава, а мою душу переполнил восторг при виде тех плодов, которые принесли мои жертвы, вдруг появляется этот хлыщ Франчетти. И вот изо дня в день они поют на сцене любовные дуэты, а под конец влюбляются друг в друга. И мне пришлось выдать за него мою девочку, не то бы она возненавидела меня, да и у меня бы сердце разорвалось при виде ее слез. Вы не знаете, что такое союз двух певцов! Это эгоизм, пускающий трели. Ни сердца, ни души, ничего. Голос, только голос. Этому мошеннику, моему зятю, я с первых же дней стал в тягость. Он ревновал ко мне, мечтал избавиться от меня, чтобы полностью подчинить себе жену. Она любит этого клоуна, да и общий успех все больше сближает их, вот она и пляшет под его дудку: этого, видите ли, требует искусство! Ведь их образ жизни не позволяет им заботиться о семье! У них один долг – долг перед искусством! Вот как они оправдывались передо мной, когда отослали меня в Испанию. Я поссорился с этим комедиантом, а из-за него и с моей дочерью. Сегодня, сеньоры, я их впервые увидел снова… Но я заявляю, что не пропущу ни одного случая освистать этого мошенника итальянца, хоть в тюрьму меня за это сажайте. Я болен, я совсем одинок. Ну что ж, околевай, старик, будто у тебя никогда и не было дочери. Кончита не твоя больше, она принадлежит Франчетти… Или нет, она принадлежит искусству. А теперь послушайте меня: если искусство состоит в том, чтобы дочери бросали своих отцов, отдавших им свою жизнь, то не надо мне такого искусства. Уж лучше бы моя Кончита сидела дома и штопала мне носки.