Незваные гости

Вот уже больше трех недель Ольга была в отпуске по болезни. Она попросила об этом своего патрона г-на Арчибальда в тот самый вечер, когда ходила к Сержу, чтобы узнать подробности о смерти Фрэнка Моссо.

Ольга собственно не была больна, у нее не было ни жара, ни насморка, ни какой-либо другой болезни, поддающейся воздействию лекарств, оплачиваемых социальным страхованием. Опасные симптомы ее болезни заключались в том, что она начисто забыла все хорошее, что было в ее жизни, и помнила только плохое. Ей казалось, что она осквернена, вся изъязвлена неизлечимыми болячками и ранами. Лицо ее приняло свинцовый оттенок, и она не знала, как ей быть, чтобы не бередить постоянно своих ран. Время для нее остановилось. Она принимала снотворное и подолгу спала, радуясь, если удавалось проспать до полудня или до часу дня… Только бы одолеть время – главного ее врага! Она ходила в театр, в кино с кем попало, даже с Сюзи, которой она объясняла свое нервное состояние переутомлением, даже с Арчибальдом, который был счастлив видеть ее, пусть даже в таком подавленном состоянии… И поскольку Элизабет Крюгер, которую Ольга встретила в Опере, пригласила ее к себе, она приняла и ее приглашение.

В Швеции Элизабет Крюгер жила в родовом доме своего друга, в Венеции у них был маленький дворец с восхитительной мебелью, в окрестностях Канна они снимали меблированный дом, но очень красивая квартира Элизабет в Париже, на острове Сен-Луи, была почти пуста. Не в характере Элизабет было заниматься обстановкой квартиры. Она растранжирила на своем веку несколько состояний, хотя совсем не любила роскошь, – именно это ее полное равнодушие к цене вещей, к деньгам и обходилось столь дорого. В те времена, когда Элизабет жила в маленькой квартирке на Монпарнасе, она чувствовала себя не более обездоленной, чем теперь, обладая миллионами. Она всегда тратила все, что у нее было, но, когда ничего не оставалось, довольствовалась минимумом.

В доме Элизабет на Острове, в большой комнате, похожей на нос корабля, прямо на полу стояло множество громадных ваз с цветами. Сказочный ковер, широкие диваны, а вместо картин венецианские зеркала в рамах из хрустальных цветов; с потолка, как гигантские букеты, спускались венецианские люстры. Все это очень напоминало квартиру на бульваре Монпарнас, где она жила во времена Мишеля Виго, счастливой и несчастной своей любви, ведь только его она по-настоящему любила… Он был убит на войне. Да, это была как бы та же самая квартира, но в иных масштабах как в отношении размеров, так и великолепия.

День был чудесный – холодный, светлый. Солнце со всех сторон освещало огромную комнату, оно затмило огонь в камине и играло на хрустале и зеркалах, по стенам и на потолке. Ольге нравились и естественная гармония этой комнаты и сама Элизабет, лежавшая среди бесчисленных подушек на одном из диванов и вязавшая шарф.

– Я в отчаянии, – сказала Элизабет, останавливаясь, чтобы сосчитать петли, – Агнесса – моя единственная радость, и я боюсь за нее… Ведь я беспокоюсь, даже когда представляю себе, как она переходит улицу, а теперь Агнесса собирается уехать в страну, где никогда не прекращаются волнения. Меня снедает беспокойство, Ольга, но ведь любишь не для себя.

– А между тем говорите-то вы не о ней.

Элизабет уронила руки с вязаньем на колени и подняла на Ольгу глаза:

– Как это зло, Ольга! Ну да, не о ней. Я говорю о себе, чтобы было ясней, какой опасности подвергается она. Если бы я говорила о ней, я бы сказала: Агнесса хочет уехать в Палестину, Агнесса счастлива, что туда уезжает; она живет в мечтах, гордых, надуманных, она воображает, что едет отстраивать свою родину, обрабатывать и защищать землю предков. Если бы я говорила о ней, я бы сказала, что она переживает счастливейший период своей жизни. Вот потому-то я и говорю о себе, Ольга. Ведь я представляю собой разум, благоразумие. Разум и благоразумие всегда мешали молодым людям совершать подвиги… или, во всяком случае, мешали им надеяться на свершение. Но мы боимся за них, и это разумно, но нелепо.

Ольга не сразу ответила: зачем ей спорить с Элизабет о сионизме? Для Элизабет речь шла об Агнессе, а не о сионизме, да и для самой Ольги сионизм тоже не был насущной проблемой. Теория, которая делит мир на евреев и неевреев… Но, может быть, государство Израиль представляет из себя и нечто другое…

– Почему ваша дочь должна посвятить свою жизнь построению еще одного капиталистического государства, ничем не отличающегося от других капиталистических государств? – рассеянно сказала Ольга и добавила с оттенком юмора: – Там даже есть компартия, как повсюду… Я полагаю, что она борется с сионизмом, в противном случае я окончательно ничего не понимаю.

– Дело совсем не в этом, Ольга, – Элизабет снова принялась вязать, – Агнессе во что бы то ни стало хочется иметь родину. Пока она жила в Швеции, она об этом и не думала. Только с тех пор, как она поступила в школу для подготовки к экзаменам на аттестат зрелости, она почувствовала себя еврейкой: оттого что с ней вместе там учатся девочки и мальчики еврейского происхождения… Среди них есть дети эмигрантов и дети евреев, испокон веков живущих во Франции. Я не знаю, характерно ли это для современной еврейской молодежи или это просто случайное совпадение, но они все оказались сионистами. Вот они и сбили с толку мою Агнессу…

Ольга слушала внимательно, любуясь то склоненной головой Элизабет, то ее взглядом. Все-таки в этой молодости, застывшей на лице Элизабет, как маска, было что-то пугающее… И платиново-белые волосы… Голые ножки Элизабет в экстравагантных туфлях без пятки примостились на бархатном диване, как прирученные птички. Ольга ждала, пока Элизабет кончит считать петли и снова заговорит.

– Они иногда приходят к нам, – сказала наконец Элизабет, – и спорят вечера напролет. Французские евреи… Мне никогда бы и в голову не пришло, что они евреи… я считала их просто французами… И вот, по прошествии многих веков, они перестали ощущать себя французами, потому что во время оккупации французы сажали евреев в концлагеря. Евреи не могут им это простить. И превратились в сионистов.