Чернозёмные поля

— Да идите ж, идите, господа! Ведь, право, довольно! Вы ни одного папе не оставите. Он после обеда всегда ест, — обиженно, но безропотно упрашивала Даша.

— Ей-богу, это не я. Я взял маленький, а этот Лизавета Трофимовна сорвала, — с убеждением отговаривался голос Штрауса.

Шарабан мягко покатился по двору. Алёша сидел, не оглядываясь на коптевский дом, машинально вслушиваясь в болтовню, долетавшую с парника. Только подъезжая к своему дому, вспомнил он, что не видал Трофима Иваныча и не исполнил поручения матери.

За кулисами

Лидочка давно уже соскучилась в своих Спасах. Осень показалась ей бесконечною. С наступлением ветров и дождей хоромы замуровались: двойные рамы отняли свет, блоки повисли на всех наружных дверях, не пуская в дом свежего воздуха; опал лист, небо омрачилось, жизнь представлялась Лиде не вечным прыганьем и щебетаньем, а унылым, бесцельным затворничеством. Проснётся Лида утром поздным-поздно, часов в десять, выглянет в окно: словно не рассветало. Куда и вставать? Зачем? Всё равно зевать, что в гостиной, что в постели. Часов в одиннадцать несёт девушка кофе в постель.

— Маменька сердятся, что до сих пор кушать не изволите, самовар с какой поры стоит, приказали вставать.

— Успею ещё… Мама где?

— Маменька уж одеваются, чай откушали.

До часу тянет бедная Лидочка своё одеванье. Всё легче немного. Дня меньше останется. Нарочно медленно перебирает свои вещи, выбирает, сравнивает.

— Маша, что мне сегодня надеть?

— Да извольте, барышня, сиреневое барежевое надеть? Давно не надевали.

— Ну, вот выдумала. В этакой холод стану я барежевое надевать. Я и так вчера чуть не замёрзла в гостиной. Разве надеть серое кашемировое…

— И то правда, барышня, наденьте кашемировое.

— А есть у тебя к нему гладкие воротнички? Принеси-ка показать. — Маша бежит за воротничками. — Ах, Маша, это ужас, что такое! Я, право, не знаю, что с тобой делать? Когда это ты выучишься порядочно гладить! — в отчаянии говорила Лида, рассматривая воротнички. — Ну посмотри, что это? Что это? Складка на складке и синие все!

— Ей-богу, барышня, я и синьки почти не клала, самую чуточку. Ничего с утюгами не поделаешь: греешь, греешь, всё холодные.

— У тебя вечно отговорки. Не знаю, за что я тебя балую. Ты меня постоянно сердишь и мучаешь! — сквозь слёзы говорила Лидочка, которой во что бы то ни стало хотелось покапризничать. — У других горничные делают гораздо больше, чем ты, и жалованье маленькое получают, а приедут — смотреть приятно, всё чисто, прилично. Вот у Каншиных Агаша, чудо, что за девушка. Куда тебе с ней!

— Эх, барышня, барышня, — скромно защищалась Маша. — У людей всё так-то хорошо. А люди на нас завидуют.

— Я не надену платья с такими мерзкими воротничками! — капризничала Лида. — Перестирай их нынче. Вот через тебя никогда нельзя надеть того платья, какое хочется. — Маша стояла, ничего не возражая. — Знаешь, Маша, я надену сегодня чёрный казак с кружевами. Самый осенний. Покажи-ка мне его. Я его не видала с тех пор, как ездила в церковь. Он не закапан ли ещё? Помнишь, на меня свечка восковая капала?

— Что вы, барышня! — встрепенулась Маша. — Нешто это можно? Я его тотчас же оттёрла!

— Всё равно, покажи. — Лида с неприятною гримасою рассматривала поданный казак, повёртывая его во все стороны. — У-у! Мятый весь. Да и пятна всё видны. Его теперь и носить совсем нельзя. Весь испорчен. Отнеси его назад, я его больше не буду надевать.

— Ну уж, барышня, разборщица вы! — смеясь, сказала Маша. — А ваша сестра на свадьбу б такой надела да ещё б похвалялась.

— Я совсем сегодня не буду одеваться! — сердилась Лидочка, опрокидываясь опять на подушки. — А если мама спросит, скажу, что ты мне всё перепортила, надеть нечего.

— Нет, барышня, не станете вы на меня маменьке напраслину сказывать…

— Да, тебе всё напраслина. А я через тебя лежи до двух часов. Ну, что мне прикажешь надеть, ну, что? Вот я тебя спрашиваю.

— Да гранатовое пудесуа извольте надеть, что ж ему и висеть всё в шкафе? Вот так-то не надевали, не надевали полосатенькое, а потом хотели надеть — узко стало. Ведь вы, барышня, бог с вами, посмотрите, как ползёте… Бог меня убей, — смеясь, болтала добродушная горничная.

— Вот выдумала! — тоже со смехом сказала Лида. — Подай сюда большое зеркало, я посмотрю, что ты нам наврала.

— Да хоть сами посмотрите, страсть располнели. Нешто вы с института такие-то приехали… Косточка-косточкой… Там неволя, а здесь вам какая печаль… Вот и ползёте.

— Ах, какая ты дура, Маша. Какие ты мужицкие слова говоришь… Лучше уж молчи, — говорила Лида с намеренной медленностью осматривая себя в придвинутое круглое зеркало в старинной серебряной раме. В её глазах заиграли огоньки, щёки слегка зарумянились от удовольствия. Она несколько минут не отрывала глаз от своей роскошной фигуры. отражавшейся в зеркале в соблазнительной полунаготе ночной одежды. — Что, Маша, хороша я? — спросила Лида, рисуясь в зеркале в новой грациозной позе.

— Чудесные! — с неподдельным восторгом ответила Маша.

— Как ты думаешь, Маша, такие, как я, нравятся мужчинам? — с улыбкой спрашивала Лида, не покидая своей позы и продолжая любоваться собою.

— И, барышня! Каких же ещё им, чертям, нужно… Их, срамников, ничем не удивишь.

— Маша, ты опять за свои скверные слова. Я не хочу слышать этого мужичества, слышишь?

— Не буду, барышня, простите.

— Маша, а что больше всего нравится мужчинам? — опять заговорила Лида, поворачиваясь к зеркалу другим боком и стараясь пококетливее установить свою головку.

— Вот барышня мудрёная! — расхохоталась Маша. — Нешто я у них спрашивала? Я и говорить-то с мужчиной боюсь, как раз обманет.

— А с тобою когда-нибудь любезничают мужчины, Маша, ухаживают?

— Мужчина, барышня, к нашей сестре, что муха к мёду. Не отгонишь. Ты её бьёшь, а она опять тут.

Лида звонко рассмеялась и раскраснелась ещё больше.

— Ах, какая ты глупая, Маша, какие ты глупости говоришь! А ведь это, впрочем, правда… Маша, скажи правду, и господа тоже ухаживают за тобой? Вот, что у нас бывают?

— А вы думаете, барышня, нет? Им, бесстыдникам, всё одно, что девушка простая, что господская барышня. Абы хвост был, рады приставать!

— «Абы хвост был»! Что у тебя за выражения! Поверю-таки я, чтобы Борис Сергеич или Анатолий Николаич ухаживали за простыми девушками! Это ты выдумываешь, Маша.

— Все они хороши, барышня; из десятка одного не выкинешь, что тот, что другой. Пальца им в рот не клади, сейчас откусят.

Лида помирала со смеху, слушая философию Маши. Она бросила зеркало и сидела, разгоревшись, в одной ночной рубашке, с волною волос, выбившихся из-под сквозного грациозного чепчика, обхватив колена обнажёнными до плеч руками.

— А что, Маша, хорошо быть замужем? — спросила Лида задумчиво, помолчав несколько минут.

— Не знаю, барышня, — с хитрой улыбкой отвечала Маша. — Вот выходите скорее замуж, тогда увидите сами.

— Я думаю, Маша, замужем не так скучно, как дома. И поехать можно, куда захочешь, и принимать всех. Что вздумается, то и делаешь, никого не спрашиваешься…

— Как же это можно, барышня, чтобы не спрашиваться? А мужа-то? Мужа завсегда надо спрашиваться. Муж дому хозяин.

Лида опять рассмеялась на всю комнату.

— Ну, это у вас в избе, может быть, так. У вас ведь мужья даже бьют жён, я слышала. А я своему мужу никогда не позволю вмешиваться в мои дела. Я ему не мешаю его счёты писать, а он мне не смеет мешать. Вот ещё новость! И в девушках всех слушайся, и замуж выйдешь — опять слушайся! Так лучше уж замуж не выходить. Если я выйду за кого-нибудь замуж, он будет боготворить меня, Маша, он будет исполнять все мои капризы, все мои приказания. За что ж иначе я буду его любить? Я его должна любить, а он меня должен баловать. Ведь так, Маша, скажи правду, ведь так?

— Так-то оно так, барышня милая, да ведь коли б они нас слушали! А то ведь они по-своему норовят. Сперва-то ласки, а потом и слёзки.