Чернозёмные поля

— Своё! То-то вот своё… Когда вы народ совсем необразованный… Разве вы можете премудрость понять? Мне вот Господь открыл, я и понимаю. А про вас что сказано? Не мечите бисера перед свиньями. Свиньи вы и есть.

— Ах, ободрать тебя! — хохотали в полном удовольствии парни. — Что ж ты, дед, блаженный это, что ли? али как иначе ещё? Ты вот расскажи нам, мы и будем знать, — продолжал Ванюха.

Ивлий молчал, опустив на свою впалую грудь увядшую и обессилевшую голову.

— Дай надуматься… Ну что пристаёшь? Ведь это тоже путём надо! — серьёзным голосом посоветовал с печки садовник Парфентий, глубоко уважавший Ивлия за книжную премудрость. — Нешто он от себя говорит? Он не от себя! Видишь, «нашло» на человека!

Парни стихли и посмотрели на Ивлия с некоторым страхом; кухарка Акулина стояла тоже в числе слушателей; она нисколько не стеснялась своим ночным туалетом, обнаруживавшим с полною откровенностью все её достоинства, хорошо известные публике, и, подпёрши щёку толстою рукою, громко вздыхала. Снисходительность её доходила до всепрощения, и теперь, выслушивая несвязные речи Ивлия, она в нем искренно видела «блаженного человека», совершенно позабыв, по какому поводу очутился он здесь.

Ивлий поднял помутившиеся глаза, долго бессмысленно водил ими по пустоте и вдруг упёр их в Акулину.

— Что ты есть на сём свете? — спросил он её грозно старческим разбитым голосом. — Ведомо ли тебе? Ты еси грех и соблазн, змея, соблазнившая первых человеков; вот ты что! Ты думаешь, где бес? В тебе бес! Потому ты вавилонская блудница; тобою и в нас бесы вошли.

Акулина в неподдельном ужасе пятилась от Ивлия, охая и покачивая головою.

— Что ты это, что ты это, дедушка? Христос с тобою, — умоляла она его.

— Возлагаешь ли ты крестное знамение на сосуды твои? Не возлагаешь! — продолжал Ивлий тем же укоризненным тоном. — Возлагаешь ли крестное знамение на брашно и питьё? Не возлагаешь. Ты раба нерадивая. Бесы внедряются в брашно, не осенённое крестным знамением, и в чрево, иже поглощает.

— Вот поди ж ты! — серьёзно заметил садовник, обращаясь к работникам. — Тебе сдаётся, человек спьяну брешет, а послухай его — он тебе такое скажет, чего человеку и знать не дано, на души твоей спасенье. Потому он не от себя говорит.

Парни сидели, разинув рты, уже без прежней весёлости.

— Был муж свят, в стране христианской, Макар-угодник, — продолжал между тем Ивлий, совершенно обратясь к Акулине и тыкая её в грудь своим костлявым пальцем. — Будучи тот Макар-угодник в странствии, возлёг соснуть у храма Божьего, на погосте, и положил себе в возглавие человеческую кость. И видит: пришла жена бесстыдная, обнажённая, и говорит: кума, кума, пойдём париться. И кость отвещает ей: не могу подняться, сильного на себе имею. Тогда взял Макар-угодник беса и стал его бить костию, на коей возлегал. И возопил бес: отче Макарий, отпусти мя. И вопрошает его Макар-угодник: куда направляешься? Отвещал бес: вселися в мужа сыта и богата, иже не знает знамения крестного, и любо нам у него.

— О-ох! Господи! — вздохнула, как кузнечный мех, кухарка Акулина, покачивая с прискорбием простоволосою головою.

— Бес хитёр! — одобрительно вставил садовник Парфентий, переполняясь глубочайшим любопытством.

Ивлий продолжал торжественным и укоризненным тоном, не спуская глаз с оробевшей Акулины:

— Пришёл Макар-угодник к мужу богату и вселися в поварской его, аки странник. И видит повара мужа сего плачуща. И вопроси: почто плачеши? Сей же отвечал: господина имею строптивого, не могу ему угодить; яства мои не по вкусу его и за то претерпеваю ежедневную казнь. Рече ему угодник: иди, принеси воды, и принёс; опять рече: иди, принеси дров, и принёс; угодник же втайне осенил крестным знамением воду, дрова и сосуды и всякое брашно, еже было у него. И бесы, входившие в воду и яства, ужаснулись креста угодника и обратились вспять. И сказал господин повару: почему ты всегда не готовишь так сладко? Первый день ем и пью по вкусу своему. И наградил его. Тогда повар сказал господину: господин, живёт у меня на поварской старец, видом странный; с тех пор, как он помогает мне, яства мои стали тебе сладки и пития мои вкусны, а готовлю как всегда. И приказал господин позвать к себе странника; и рассказал ему Макарий-угодник о погосте и о бесах, и рече мужу богату: твори тако по вся дни, не забывай крестного знамения, и избавишися от бесов. Вот притча какая! Ты это сообрази, жено блудное! — заключил Ивлий. — Какую в себе силу крест Христов имеет… Я всё это знаю, и ещё много знаю, потому я святой человек. Все божественные книги читал… А вы меня с псом смердящим равняете. Из избы по шее гнать собирались…

— Да ну, дедушка, не серчай. Кто ж тебя знал… Побалакай ещё, мы послушаем, — уговаривал Ванюха. — Ермилка было думал, ты к Акульке подкатился. А то б мы разве что…

— У, чтоб вас, оголтелые! Далась вам, право, Акулька! — с негодованием крикнула Акулина, отмахиваясь могучим локтем от обидных слов Ванюхи.

— Не согрешишь — не спасёшься, вот что! — твердил Ивлий, стараясь оправиться. — Бес силён; восхитил меня от одра моего и привёл к пучине. Шла передо мною девица-прелестница, манила перстами и натолкнула сюда. Прочёл молитву — яко дым исчезла. Спас меня ангел-хранитель… А вы меня, старика, на том простить должны. Не своею волею, а бесовым наваждением, вот что! А не то что поносит! Потому я не такой человек… Я Богу угоден.

При этих словах Ивлий решительно шагнул к двери и, слегка шатаясь, вышел из избы при глубоком молчании присутствующих.

— Ох, согрешили мы, грешные! — громко зевнул садовник, крестя себе рот. — Ведь вот дело какое! Уж на что свят человек, уж на что молится, а бес-то, поди, как искушает. Потому ему смерть, коли человек о души спасенье помнит. Так-то вот и о себе подумаешь… Э-эх!

Старик крякнул, завернулся в полушубок и лёг на другой бок.

— Вы чего ж, идолы, повскочили? Аль вам таперича свет? — грубо крикнула на парней Акулина. — Повыпятили бельма, как шальные… У! Чтоб вас!

Она гневно задула огонь. Парни молча повалились на солому.

— Ты вот что, Акулька, — раздался среди молчания густой медленный бас Ермилки. — Коли что такое замечу, мотри! Я, брат, на это короток.

Акулька ничего не отвечала и только вздёрнула носом.

На другой день Ивлия нигде не могли сыскать. Вернулся он поздно вечером, когда уже народ собрался спать. Он оказался ещё более пьяным, чем вчера, и почти не помнил, что говорил.

Кухарка пришла к нему с криком, требуя муки на хлебы.

— Ишь нахлебался, старый чёрт! Что ж, я для тебя в полночь хлебы стану ставить? Ребята завтра подымутся, где я хлеба возьму? Ведь их тридцать душ!

— Подойди ты ко мне, к приказчику, куфарка! — говорил ей тихим голосом Ивлий, который в это время сидел на своей кровати, шатаясь всем корпусом то вперёд, то назад. — Полюби меня, слышишь! Потому я тут начальный человек, и значит, мне всякий подвластен. Ты не смотри, что я старик, Акулька; я тебя награжу; молодой тебя обманет, а старик подарит. Старика лучше любить, дура… Я тебя знаю. Завтра твоего Ермилку разочту! Слышишь? Потому я тут хозяин… И тебя, шельму, разочту; ты раба ленивая! Ты горшков не моешь, крестным знамением не осеняешь. Я святой человек! Этого смерть не люблю, чтоб погаными руками да за хлеб. Какие у тебя руки? Уж я хорошо знаю… Мне Господь всё открывает… Слышь, Акуля, подойди к дедушке, поласкай его; дед богат, тряхнёт мошною — всякую девку купит. Ты думаешь, меня молодые девки не любят?

— Да ну тебя, лешего мохнатого! Чего пристаёшь? Так вот и тресну локтем, — отбивалась от него здоровенная баба. — Говорят тебе, муку подавай! Что ж, я народ без хлеба оставлю?

— Зачем тебе хлеба? Не дам никому хлеба! Потому я здесь барский ключник, должон хозяйское добро беречь! — взбеленился Ивлий, махая связкою тяжёлых ключей. — Вы хозяйское добро расхищаете, а я страж верный. Все вы воры и разбойники, знаю я вас… Пошла отсюда вон! Что ты тут у меня делаешь! Обокрасть хочешь, а?