Буревестник

Тот, кого он назвал Кирсаном — тоже приятель Симиона, — повернулся и принялся шарить среди рыбацких пожитков. В ожидании предвкушаемого удовольствия, физиономия наблюдавшего за ним Ермолая расплылась в блаженную улыбку. При виде бутылки, которую, наконец, нашли и вытащили, он радостно потянулся к ней обеими руками:

— Давай-ка, братец, ее сюда — попробую, что в ней такое, и вам скажу.

— Не давайте ему, пока сами не выпьете, а то вам ни капельки не достанется, — крикнул кто-то из глубины трюма.

— Много, видно, у меня здесь врагов! — не без гордости пробормотал Ермолай. — Люди нынче злые стали… А ты, Кирсан, делай, как я говорю — останешься доволен. Чтобы в жизни везло, старших, братец, нужно уважать и слушаться… Не давай! — крикнул он вдруг испуганным голосом. — Подай сюда!

Рядом, за переборкой, гудел мотор, заставляя дрожать все, что было деревянного на куттере. Свеча мигала, готовая каждую минуту погаснуть. Обливаясь потом, со слипавшимися от усталости глазами, рыбаки упирались спинами в станки и по очереди пили из горлышка. От качки содержимое бутылки лилось им на бороды, на одежду. Запах цуйки присоединился к остальным запахам трюма, от чего воздух стал еще гуще. Покончив с цуйкой, ворча и ругаясь, рыбаки принялись искать и вскоре нашли другие бутылки.

Симион, который сидел согнувшись, как и все остальные, потому что иначе в трюме сидеть было невозможно, вдруг поднялся и приоткрыл люк. Струя холодного воздуха, брызги и шум бушевавшего моря ворвались в трюм.

— Закрой! — заорали рыбаки.

Симион огрызнулся на них, крикнув, что идет по нужде.

— Если по нужде, то можно и здесь! — решил Ермолай. — У меня сердце доброе — не обижусь. Такой я человек — не из обидчивых.

Но остальные закричали на него, чтобы он замолчал, и на Симиона, чтобы он поскорее вылезал и поплотнее закрыл за собою люк. Симион выбрался на мокрую палубу, захлопнул люк и, судорожно цепляясь за гик, — куттер мог ходить и под парусом — пополз на корму. Он прекрасно знал, что неминуемо окажется в море, если хоть на миг выпустит гик. Палуба под ним, в какой-то сумасшедшей пляске, вздымалась то левым бортом, то правым. Как только его глаза привыкли к темноте Симион увидел шедшие на буксире лодки. Пустая, принадлежавшая сидевшим в трюме рыбакам, — он только что узнал, что остальные две были брошены ими в море на якорях (это была одна из худших бригад во всей флотилии — пьяницы и лентяи), — болталась в нескольких саженях от куттера. Другая шла дальше. В ней был Адам Жора. Симион ненавидел его всю жизнь. И вот, наконец, Жора был в его власти:

— Ты отнял у меня жену, но и тебе с ней не жить. И тебе ее не любить, не ласкать… — осатанело бормотал Симион, лежа на животе на мокрой палубе, чтобы хорошенько рассмотреть, которая из двух лодок была Емельянова.

— Теперь уж тебе не уйти. На этот раз Адам Жора, тебе каюк — будешь гнить в воде, кормить рыб!

Рассмотрев, на каком именно буксире идет лодка Емельяна, он достал из-за голенища нож и, продолжая крепко держаться левой рукой за гик, перерезал буксирный трос. Обрезанный канат, как змея, взвился в воздух, потом шлепнулся в воду и исчез. Симион от радости забыл, что любая волна могла с легкостью смыть его с палубы, и, чувствуя себя безгранично счастливым, пополз обратно, открыл люк и, под пьяную ругань рыбаков, свалился в трюм.

— Симион, голубчик, пойди ко мне, пропусти глоточек, вспомни, как ты у матери грудь сосал! — взывал размякший от водки Ермолай и, взяв Симиона за голову, сунул ему в рот горлышко бутылки, причем из-за качки чуть не выбил передних зубов.

Симион глотнул, потом попробовал еще из другой бутылки и скоро был вдребезги пьян. Он так паясничал и так громко заливался дурацким смехом, что даже пьяный Ермолай в конце концов заметил, что его собутыльник смеется не только его шуткам и непристойностям.

— Ты, Симион, что-то слаб стал на водку! — сказал он ему с укоризной, но как раз в эту минуту Симион насупился, потому что ему вдруг представилось что Адам все-таки мог спастись и тогда будет нетрудно доказать, кто перерезал буксир. «Впрочем, — утешал он себя, — при таком шторме, без куттера, без надежды, чтобы их нашла «Октябрьская звезда», Жора обречен на верную гибель…» Эта мысль снова привела его в хорошее настроение и вернула прежнюю веселость. Ермолай полез к нему целоваться:

— Ты, Симион, сволочь, конечно, пес, а все-таки хороший малый! И ты сволочь и весь твой род сволочной — все вы сволочи, а все-таки ребята что надо! А ну-ка, потяни еще разок из соски!

И Ермолай опять ткнул ему в зубы бутылкой. Симион торжествовал: он скоро будет в Констанце; там — Ульяна; он отыщет ее, обнимет, как обнимал раньше, когда она принадлежала ему, стиснет, навалится на нее, потом задушит…

— Давайте, ребята, махнем прямо в Констанцу! — предложил он.

Ермолай обрадовался:

— Айда в Констанцу! По крайней мере, выпивка будет, а то наши умники на пароходе буфет закрыли.

— Айда в Констанцу! — орал Симион. — И выпьем, и к бабам съездим!

«А я отыщу Ульяну и убью ее, — думал он. — Вот так, своими руками, сверну ей шею. Лишь бы только никто не узнал…» Некоторые из рыбаков высказали сомнение: ведь дома терпимости закрыты, куда же ехать?

— Знаю я куда! — огрызнулся Симион. — Есть и такие, что по частным квартирам живут. Вам что, вывеска нужна или баба? Без вывески не можете…

— Я без вывески и без разрешения от примарии не могу! — кричал Ермолай, трясясь от смеха.

Шутки, хохот и крики еще более утвердили рыбаков в их решении. Ермолай с Симионом, толкаясь и спотыкаясь, добрались до штурвальной рубки и, дыша спиртом в лицо старшине, велели ему держать курс на Констанцу. Старшина — это был Павеликэ — нахмурил свои черные брови и попробовал протестовать:

— Рехнулись вы, что ли! Я свое дело знаю и слушаться вас не желаю. Вы мне не начальство!

Но Ермолай легонько похлопал его по плечу и чуть при этом не сломал ключицы, а Симион молча вынул нож.

— Ты на него не смотри, — ласково уговаривал Павелику Ермолай. — Слушай лучше меня — я человек хороший. Он — пес, а я добрый, такой души, как у меня, ни у кого нету.

Павеликэ, напуганный ласковостью Ермолая не менее, чем свирепым видом Симиона, еще попробовал было сопротивляться, но когда Ермолай дружески взял его за руку, а Симион пощекотал сквозь одежду острием ножа, он побледнел и бросил штурвал:

— Делайте, что хотите. Я больше ни во что не вмешиваюсь.

Старшина спустился в носовую каюту, где он помещался вместе с мотористом, а Ермолай преспокойно стал на его место за штурвал и круто повернул куттер на вест-норд-вест. Суденышко задрожало от страшного напора волн, но Ермолай был доволен: они шли туда, где была выпивка. На куттере все было выпито.

Симион втиснулся между рыбаками, одни из которых горланили пьяные песни, другие храпели, упившись до потери сознания. Мысль о том, что Жора теперь наверное погибнет, продолжала его радовать: он то смеялся, то покачивал головой, испытывая огромное облегчение: «Ну и счастье привалило! Вот уж не ждал! Наконец-то избавился!»

Настал серый пасмурный рассвет. По грязному небу, низко над морем, плыли пепельно-желтые тучи. На горизонте уже виднелись пологие, продолговатые холмы, башни и серо-землистые дома Констанцы, когда Павеликэ, решив поговорить с Ермолаем, вышел из каюты:

— Ты уж, брат, пожалуйста, в порт не входи! — просил испуганный, взъерошенный, желтый от бессонницы старшина.

Ермолай оттолкнул его локтем, притиснув к переборке. Павеликэ посмотрел на волны, которые были выше его куттера и часто целиком покрывали его пеной, так что из рубки уже не видно было ни антенн портовой радиостанции, ни минарета большой констанцской мечети, а лишь проносившиеся над самой головой обрывки туч да горы сердитой пепельно-зеленой воды, и теперь только заметил отсутствие Емельяновой лодки. Он горько заплакал, дополз до люка, спустился в темный трюм, откуда на него пахнуло тяжелым запахом спирта и блевотины, и принялся уговаривать и умолять пьяных рыбаков: