Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

Лючио (закрывая глаза под дыханием весны). Здесь хорошо, не правда ли? Здесь запах фиалок. Должно быть, в комнате много фиалок? Сильвия их кладет всюду, даже мне под подушку.

Козимо. Знаешь? Я привез тебе между страницами корана несколько фиалок пустыни… Я их собирал в саду одного персидского монастыря, недалеко от Фиваиды, на склонах Мокаттама, на песчаном холме. Там, в пещере, выдолбленной в горе, выстланной коврами и подушками, монахи предлагают особого вкуса чай, арабский чай, надушенный фиалками.

Лючио. И ты привез мне их, положив в книгу! Собирая их там, ты был счастлив, и я мог бы быть с тобой!

Козимо. Я там все забыл. Взбирался по длинной прямой каменной лестнице, подымающейся от подошвы горы к воротам Бектаскити. Кругом была одна пустыня: бесконечная ослепляющая равнина, вся выжженная солнцем, где только движение ветра да трепет зноя одни говорили о жизни. Вблизи и вдали, на песчаных буграх, я не мог различить ничего, кроме белых камней на арабских кладбищах. Слушал крики ястребов, затерявшихся в небесах, смотрел, как вереницами проходили по Нилу белые суда под латинскими парусами, медленно, одно за другим, как хлопья снега. И мало-помалу мной начал овладевать экстаз, которого ты еще не мог испытать: экстаз света.

Лючио (голосом, который кажется отдаленным). И я мог бы быть с тобой, отдыхать, забываться, мечтать, пьянеть от света! Ты плавал по Нилу, не правда ли? В старой лодке, нагруженной мехами, клетками и мешками. К вечеру ты высаживался на какой-нибудь остров. Ты был одет в белую шерстяную ткань, чувствовал жажду, утолял ее у какого-нибудь источника, ступал босыми ногами по цветам, и запах их был до того силен, что, казалось, ты больше не чувствуешь голода. Ах, я передумал, я перечувствовал все это, на своем одре!.. Когда приступы лихорадки обострялись, я следовал за тобой даже по пустыне, по пустыне из красного песка, усеянной сверкающими камнями, которые дробились с треском, как виноградная лоза, брошенная в огонь.

Молчание. Лючио несколько приподнимается и спрашивает с ясным ударением и широко раскрытыми глазами.

Ну, а Сфинкс?

Козимо. Первый раз я его видел ночью, при свете звезд, погруженным в песок, на котором еще сохранились глубокие следы вихрей. Из этой как бы застывшей пучины всплывали только голова и корпус, получеловек, полуживотное. Сумрак скрадывал следы разрушения на лице, и оно в это мгновение показалось мне прекрасным: спокойное, величавое, синеватого цвета ночи, какое-то кроткое. Нет на свете, Лючио, предмета более одинокого, чем этот Сфинкс, но в душе я почувствовал себя стоящим перед целой толпой погруженных в сон существ, на ресницы которых падала роса. Затем я увидел Сфинкса днем. У него было лицо животного, как и тело, нос и щеки были разъедены, повязки были запачканы птичьим пометом. А весь он представлял из себя неуклюжее, бескрылое чудовище, измышление могильщиков и бальзамировщиков трупов. И при солнечном свете мне вспомнился твой Сфинкс, величественный и чистый, с живыми крыльями, связанными на плечах.

Лючио (с внезапным волнением). Моя статуя? Ты о моей статуе говоришь? Да, ведь ты ее видел перед отъездом, она показалась тебе прекрасной.

Он с беспокойством посматривает на дверь, боясь, что Сильвия могла услышать его, понижая голос.

Ты нашел ее прекрасной, не правда ли?

Козимо. Несравненной.

Лючио закрывает глаза обеими руками и в продолжение нескольких мгновений остается напряженным, словно для того, чтобы вызвать из темноты какое-то видение.

Лючио (открывая лицо). Я ее не вижу больше. Она от меня ускользает. Появляется и исчезает из воображения с быстротой молнии. И то в неясных очертаниях. Если бы она была теперь здесь, передо мной, она показалась бы новой, я вскрикнул бы. Неужели я вот этими руками изваял ее?

Он рассматривает свои исхудалые и чувствительные руки.

Им овладевает возрастающее волнение.

Я ее больше не знаю, не знаю больше. Во время первых приступов лихорадки, когда тело мое было налито свинцом и беспрерывный шепот смерти слышался над погибшей душой, я видел свою статую прямо в ногах своей постели. Она пылала, как факел, словно я сам создал ее из раскаленного вещества. В таком виде она появлялась перед моими закрытыми глазами долгие дни и долгие ночи. Загоралась вместе с моей лихорадкой. А когда закипала моя кровь, она делалась огненной. Казалось, в ней клокочет вся кровь, пролитая у ее подножия…

Козимо (с беспокойством поглядывая в свою очередь на дверь из того же опасения). Лючио, Лючио! Ты недавно сказал, что больше ничего не знаешь, что не хочешь больше вспоминать ни о чем… Лючио!

Он осторожно трогает друга, который остается неподвижным.

Лючио (приходя в себя). Не бойся. Все там, далеко, на глубине морской. После кораблекрушения со всеми вещами потонула и статуя. Поэтому я и вижу ее только в неясных очертаниях, сквозь глубину воды.

Козимо. Она одна будет спасена, будет жить вечно: и все это страшное горе будет не напрасно вынесено, все это зло не будет бесполезным, если еще одна прекрасная вещь присоединится к красоте жизни.

Лючио (продолжая улыбаться своей слабой улыбкой и говорить своим приглушенным голосом). Это правда. Иногда я думаю о судьбе того, кто во время бури потерпел крушение со всем своим багажом. В один ясный день, как сегодня, он взял лодку и сеть, — вернулся к месту кораблекрушения в надежде извлечь что-нибудь из глубины. И после долгих усилий он вытащил на берег статую. И так прекрасна была статуя, что при виде ее он заплакал от радости, любуясь ею, он уселся на морском берегу и радовался этой дивной находке и не хотел искать другого, он забыл все остальное.

Он порывисто встает.

Отчего Сильвия больше не возвращается?

Прислушивается.

Кто это смеется? Ах, это Беата в саду. Смотри! Сан-Миниато как из золота: сверкает. В Фивах свет величественнее?

Козимо. Экстаз света! Я говорил тебе: ты не мог бы увидеть подобное в другом месте. Крути, гирлянды, колеса, розы из сияния, бесчисленные искры… Стихи «Рая» приходят на память. Один Данте нашел ослепляющие слова. В некоторые мгновения Нил становится потоком из топазов, «волшебной пучиной». Как камень, брошенный в воду, каждое движение поднимает в воздух тысячи и тысячи волн. Все предметы утопают в море света, все листья истекают им. Женщины, идущие вдоль реки с наполненными мехами, поистине лучезарны, как ангельское воинство в книге «Песнопения», отмеченное «сиянием и красотой».

Лючио, заметив на одном из столов букет фиалок, берет их к погружает в них лицо, чтобы подышать их ароматом.

Лючио (продолжая держать букет фиалок у рта и закрывая глаза от наслаждения). А красивы женщины на Ниле?

Козимо. У некоторых, у подростков, тело изумительной чистоты и изящества. Ты питаешь особенную любовь к подвижной и упругой мускулатуре, к некоторой жесткости в очертаниях, к длинным и нервным ногам, ты нашел бы там не одну несравненную модель. Сколько раз я звал тебя в душе! На острове Слонов у меня был четырнадцатилетний друг — девочка с золотистым, как финик, цветом кожи, худая, стройная, высохшая, с сильной и выпуклой поясницей, с прямыми и крепкими ногами и превосходными коленями — явление, как ты знаешь, очень редкое. При всей этой жесткой худощавости, производившей впечатление искусно и тонко отделанного оружия, три вещи прельщали меня своей бесконечно нежной грацией: рот, тень ресниц и концы пальцев. Она заплетала свои волосы пальцами красными на концах, как окрашенные в пурпур лепестки, наблюдать за нею во время этого занятия на пороге белого домика было радостью каждого моего утра. Я ее хотел привезти тебе вместе со статуэтками, скарабеями, тканями, табаком, духами, вместе с оружием. Зато я привез тебе чудный лук, купленный мной в Ассуане, лук, который несколько напоминает ее.