Том 2. Повести

— Ну, если все дело только в гусе, то этому мы легко поможем. Есть у нас и стальные перья, — сказал барон и с готовностью принялся разыскивать стальное перо.

Однако Гилаго поскреб в затылке, а затем, высоко подняв брови, решительно сунул обе руки в карманы красных шаровар.

— Нельзя и этим. Боже мой, неужто и ваше сиятельство так сильно хочет моей погибели?

— Почему же погибели?

— А потому что, если этот безбожник Круди узнает (а ему все на свете известно) про надпись на моей ладони, он меня поймает, отрежет мне руку, а потом отнесет ее к вашему управляющему и получит сто форинтов. А управляющий уберет руку в шкаф вместе с другими квитанциями. Чем же я тогда буду держать смычок, когда ваше сиятельство в следующий раз играть прикажет? Верно ведь?

— Верно. Ну, тогда давай напишем чек на левой руке.

— Никакой разницы. Круди отрубит мне левую руку, и тогда мне нечем будет скрипку держать.

Барон же прикинулся, что наличных денег у него при себе нет, а на бумаге он дал себе слово — больше не писать. Так что пусть уж лучше музыканты подождут до следующего раза, когда он их и вознаградит.

Оркестранты Гилаго зашептались, стали дергать старика за его поддевку.

— Смотри, дилой синивель тхавель. Пирельс рамаль. Кимахкош! [62]

— Я бы согласился, — огрызнулся Гилаго, — но только вот посмотрите, управляющий рандель [63] нас. Кончится дело в муялипе [64]. Он и эстергомскому герцогу — примасу, не то что мне, крижноцкому цыганскому примасу, даст прикурить. А потом меня же, бедного пхаро [65], будете честить. Ну, ради вашего сиятельства согласен. Аминь! — заявил вдруг Гилаго и, как некогда Муций Сцевола, решительно протянул руку.

Балашша же взял перо и начертал на ладони следующую надпись:

— Можете идти, — сказал затем барон. — Да смотри, пройдоха, не потеряй расписку-то!

Цыгане двинулись на кухню за обещанным ужином, но там у них снова началось совещание по поводу необычного происшествия и о мерах, которые в связи с этим нужно было принять: «Что делать, если ладошка у Гилаго вдруг вспотеет? Не лучше ли обмотать эту теперь столь ценную часть его тела какой-нибудь тряпицей? А что, как тряпица-то и впитает в себя чернила? Или, быть может, лучше обернуть руку бумагой?»

Тони Мурка возражал и против такого предложения: ведь и среди бумаги попадаются сорта — любители пососать: они вбирают чернила с такой же охотой, как иной честный человек — водку. После короткой дискуссии предложение о бинтовании руки было отвергнуто как нецелесообразное. Пусть остается та ладонь открытой, у всех на виду, под хорошим присмотром. Правда, и здесь есть свои недостатки: Гилаго может, например, засунуть руку в карман, а сукно сотрет надпись; или он случайно коснется какого-нибудь грязного предмета, например хлопнет себя по щеке, чтобы убить надоевшую муху. А то схватится за шляпу или почешется. Словом, много хлопот с этаким чеком.

Мурка предложил, например, согнуть руку Гилаго в локте и привязать ее к плечу, ладонью наружу. Самый верный способ, хотя тоже не совсем совершенный: вдруг пойдет дождь или Гилаго споткнется и упадет — ста форинтов как не бывало! Об этих возможностях много говорилось за ужином, на кухне: и что Гилаго может споткнуться, упасть в грязь, и что надпись за дорогу покроется пылью. В конце концов, не придя ни к какому решению, цыгане, ожесточенно споря, уже в сумерках отправились в Кеккё. В общем, левую руку Гилаго охраняли куда тщательнее, чем правую руку святого Стефана в Буде. А что делать, если окажется, что управляющий уехал куда-нибудь и вернется дня через два-три?

Об ужине для цыган позаботилась Мими, которую тоже развеселила выдумка с чеком, написанным на руке. «Все же милый чудак этот барончик», — думала она.

Вернувшись же с кухни, Мими застала утомившегося за день Балашшу сладко спящим на диване. «Вот и хорошо. Пусть у него немножко проветрится голова. Не помешает», — подумала Мими и на цыпочках, чтобы не разбудить барона, прошла по столовой, накинула на плечи плащ и вышла во двор. Рассказывали, что такие длительные прогулки в лесу мадемуазель совершает каждый вечер. И всегда одна. И как только не боится, такое крошечное создание?!

До ее слуха еще долго, с каждой минутой удаляясь, доносился оживленный говор цыган. Мертвая тишина царит здесь в такой поздний час. Спит лес со всеми его обитателями. Только филин ухает да ящерицы юркают в зарослях между камней и кустов. Ночные мотыльки, которые днем, пока в лесу преобладает зеленая расцветка, слепо натыкаются на ветви деревьев, теперь уверенно порхают в своей стихии — черной ночной мгле. Только светлячки да гнилые чрева дряхлых деревьев освещают им путь.

А между старых лип уверенно движется стройный женский силуэт. Здесь, под шатром из листвы, мрак еще гуще, ночь вдвое темнее. С уродливых стволов деревьев-великанов лохмотьями свисает и шевелится, словно ожившая, кора. Будто какие-то неведомые, причудливой формы моллюски присосались к деревьям. Словом, фантазия об руку с сумраком свершает божественный труд — она творит.

Из липовой аллеи Мими сворачивает к «Часовенке Безголового зубра», куда и днем-то не всякий из слуг охотничьего замка решается подойти. Из-за облаков в это время выглядывает серебряный серп месяца, и поросшая чертополохом поляна приобретает нежно-сероватую окраску… Глядите-ка, на пороге часовенки сидят два черных ворона! Но нет, это всего лишь пара сапожек.

Как радостно заулыбалась она, взяв их в руки. Чему же она так обрадовалась? Неужели сапожкам? Запоздали они. Или, может статься, в самую пору пришлись? Или радуется артисточка тому, что все же явился «он», — тот, кого она ожидала?

Достав из-за пазухи маленький свисток, Мими подула в него. Свист стрелой понесся по лесу, и теперь уж не догнать его никому, не остановить кронам деревьев. Наоборот, они сами послушно и бесшумно расступаются перед ним, — не так как перед ветром, когда они рассерженно шушукаются, но и не так, как перед пулей, когда листы деревьев испуганно трепещут.

А на ее свист издали уже откликнулся другой свисток, и девушка, вслушавшись, узнала его. Быстро отворив дверь часовенки, она швырнула сапожки вовнутрь, а сама направилась к скале, из-под которой, из загадочного мрака преисподней, родником начинается речушка Бадь.

Подойдя к скале, Мими уселась на нее и прислушалась к журчанию родника. Правда ли, что когда-то в старину Бадь была большой рекой? По крайней мере, утверждают так предания и добавляют, что несла река в своих водах много золотого песка, и, чтобы добыть золото, нужно было только мыть песок. Но однажды в этих краях очутились войска короля Ласло, воевавшего в ту пору с немцами *. Солдаты его, как только завидели реку Бадь, забыли о преследовании противника и бросились добывать драгоценный металл. Король же, видя такой оборот дела, взмолился богу (лучше бы он вообще никогда не молился!): «О господи, не могу я удержать своих солдат в повиновении, сотвори какое-нибудь чудо с этой водой, по крайней мере на время, покуда здесь немцы!» И в один миг свершилось чудо: берега реки сомкнулись, как гигантские уста, а русло ее покрылось вековым дерном. [66]

Только по мере того как переводились немцы в этом краю, мало-помалу вновь начала приоткрываться и земля. И кто знает? Может быть, когда немцы совсем уберутся с нашей земли, Бадь снова станет многоводной рекой и понесет в своих струях золотой песок из недр земли-матушки.

Тогда и палоцы золотом станут платить налоги. Но до той поры еще, видно, далеко. А пока суд да дело, будем по-прежнему уважать старые медные денежки!..