В тени алтарей

— Ну, а теперь, мой благородный рыцарь, предоставляю вам на минутку свободу. Я схожу в библиотеку, — забыла там один красивый вальс, и госпожа Соколина сейчас сыграет нам его.

Повернувшись к двери, она еще раз взглянула на Васариса. Дрожь пробрала его с головы до пят. Он почувствовал, что переменился в лице и, стараясь скрыть смущение, взял бокал и выпил залпом. Покосился на Грубериса. Нет, тот, кажется, ничего не заметил. Лайбис уже увлекся разговором со своим соседом. Ксендз не встретил ни одного любопытного взгляда.

Теперь надо было решиться — идти или не идти. Он решился — сразу же, не раздумывая, не рассуждая, потому что дорога была каждая минута. Но множество противоречивых мыслей атаковали его, парализовали волю. И вдруг пришло спасение. С быстротой молнии он смекнул: «Мне пора домой, воспользуюсь случаем и зайду проститься с хозяйкой дома. Это вполне естественно. Это я могу сделать и по собственному побуждению».

Он миновал столовую, гостиную, очутился в большой передней и, никого не встретив, прошел через коридорчик к двери библиотеки. Остановился перед ней, спросил разрешения, но не услышав ответа, повернул дверную ручку.

На столе горела свеча. На диванчике у самой стены, привалившись к спинке и закинув за голову руки, сидела баронесса. Глаза ее были закрыты, казалось, она ужасно утомлена и теперь наслаждается покоем. Услышав шаги, она открыла глаза и сказала тихим, усталым голосом:

— Ах, это вы, милый ксендз Людас. Хорошо, что вы пришли, мы можем немного посидеть. Здесь так приятно после этого невыносимого шума.

— Я пришел проститься с вами, госпожа баронесса. Мне пора домой.

— Хорошо, друг мой… Присядьте рядом со мной. Ах, как я устала от этих неумных шуток и банальных комплиментов, от этих поверхностных людей!..

Васарис несмело сел на краешек дивана.

— Вы все время были такой мрачный, не в духе. Что с вами, милый ксендз Людас? — спросила она сочувственно и далее положила руку на его руку.

Это прикосновение подействовало на него, точно волшебное снадобье, но еще не улетучившееся чувство обиды заставило его ответить с горечью:

— Я вижу, что никому здесь не нужен. Все это окружающее вас веселье нагоняет на меня тоску. Я как-то не могу приспособиться к этой обстановке.

— Вы раскаиваетесь, что пришли сюда и испортили себе вечер?

— Сознаюсь, были минуты, когда я искренне раскаивался…

— А сейчас?

— Нет, сейчас ничуть не раскаиваюсь…

— Ах, какой вы неверный, непостоянный друг, — с нежным упреком сказала баронесса, взяв его руку. — В жизни, мой милый, бывают разные минуты, разные положения и разные обязанности. Иногда случается, что чувствуешь одно, а говоришь другое, на губах у тебя улыбка, а в сердце грусть — и наоборот. А при гостях приходится подделываться под общее настроение, приходится все забывать, жертвовать собой, своими симпатиями, своими чувствами и делать то, что приятно всем. Особенно когда ты хозяйка.

— Мне показалось, — сказал Васарис, — что вы совсем не обращали на меня внимания…

— Из чего это вы заключили?

— Вы были увлечены сперва Козинским, а потом инженером…

Она выпрямилась, как пружина, и звонко рассмеялась:

— Ха-ха-ха!.. Не угодно ли, милый ксендз Васарис приревновал меня к Козинскому!.. За такую новость я должна отблагодарить вас.

Она взяла его голову и крепко поцеловала в губы. Потом обвила шею обнаженными руками и поцеловала еще раз — долгим, пьянящим поцелуем. Потом схватила со стола ноты и, уходя, шепнула:

— Приходите в четверг днем проститься. Покойной ночи! Желаю увидеть во сне меня…

Когда Васарис понял, что произошло, баронессы уже не было в комнате. Он еще чувствовал на шее тепло ее обнаженных рук, губы горели от ее поцелуя, вокруг еще веяло нежным ароматом ее духов, а в ушах звучали еще ее последние слова.

Пока он выходил из дому, вслед ему неслись волны меланхолически-веселой музыки. В гостиной танцевали вальс, он знал, что в эту минуту баронесса кружится в вихре танца и ее ведет сильная рука инженера Грубериса. Но теперь Васарис не ревновал. Он поверил во что-то такое, что сделало ее чистой, правдивой, недосягаемой ни для каких подозрений, ни для какой клеветы.

Холодная, ясная осенняя ночь обдала его струей живительного свежего воздуха, и он бодро зашагал по посеребренной первым заморозком дорожке.

В четверг баронесса ждала его и гадала: придет или не придет. Уж не испугала ли она его своей дерзкой выходкой? Вдруг совесть священника одержит победу над юношеским увлечением? Госпожа Райнакене давно научилась не вмешивать сердца в свои отношения с мужчинами, потому что из этого получаются одни огорчения и неприятности. Однако в последнее время она сама удивлялась, ощутив нечто вроде волнения по поводу визитов ксендза Васариса. Теперь, когда она поцеловала его в гладкие розовые губы, ей уже не было безразлично, придет он или не придет. Это чувство напомнило ей довольно отдаленные годы ранней юности, и баронесса с улыбкой сказала госпоже Соколиной:

— Знаешь, ma chère amie, я, кажется, начинаю влюбляться в этого ксендза. Я бы не возразила, если бы мы задержались с отъездом еще на месяц. За это время у меня бы успел пропасть к нему интерес, и я бы преспокойно уехала, зная, что не оставлю в этом медвежьем углу ничего любопытного. А теперь, чего доброго, когда я буду греться на Лазурном берегу, вдруг налетит воспоминание о севере, облаченное в сутану, и я отдамся меланхолическим мечтам. Что ты на это скажешь?

— На этот раз не могу одобрить твоего выбора и удивляюсь такому капризу. От этого попика ты не дождешься никаких сильных переживаний. Уверена, что он и целоваться-то не умеет. Ты бы гораздо больше выиграла, если бы судьба свела тебя с капелланом. У него скульптурный профиль, изумительно подвижная физиономия, в нем столько иронии, и, верно, уж опыта у него не меньше твоего.

— Нет, никогда, никогда! — возмутилась баронесса. — Достаточно я повидала этих скульптурных профилей, выразительных физиономий, иронии и остроумия!.. Все эти мужчины слишком мужественны, они отнимают у женщин всякую инициативу. Теперь меня начинают интересовать скромные, тихие, нежные, невинные мужчины, которых я сама могу повести по опасному пути любовного опыта. Ксендз Васарис именно таков.

— Стареешь ты, душенька, вот что я тебе скажу. В тебе просыпается материнское чувство, тебе нужно иметь детей. Я всегда говорила, что, несмотря ни на что, тебя тянет к мирному домашнему очагу. Как жаль, что брат слишком стар для тебя.

— Что еще за рассуждения! — рассердилась баронесса. — Ты вечно слишком далеко заходишь в своих выводах и пугаешь меня.

Васарис пришел в пять часов, когда барон и баронесса обычно пили со своими гостями чай. Он умышленно выбрал это время, чтобы избежать встречи с баронессой наедине. Он не знал, как посмотрит ей в глаза, что будет говорить. Он действительно застал в гостиной обоих хозяев, госпожу Соколину и всех троих Козинских. Баронесса встретила его как ни в чем не бывало, запросто, с обычной открытой улыбкой. Ему подали чаю, он неторопливо прихлебывал его, курил папиросы хозяйки и ввязывался в общий разговор о поездке в южные страны. С удовольствием отметил он, что Козинский охладел к баронессе. Он не вскакивал так назойливо со своим «pardon, pardon», не надоедал услугами.

Через полчаса Васарис поднялся и стал прощаться. Все были с ним очень милы. Барон порадовался своим успехам в изучении литовского языка. Госпожа Соколина пожелала ему поправиться и пополнеть за зиму, а Козинские уверяли, что были весьма рады познакомиться с ним. Баронесса взялась проводить его в библиотеку, так как Васарис принес прочитанные книги, и ей хотелось сделать ему кое-какие указания; он мог пользоваться библиотекой и после отъезда хозяев.

Они расставили принесенные книги, и баронесса сказала:

— Если вам хватит книг на всю зиму, я буду чувствовать, что сделала что-то хорошее. И потом эта комната — единственное место, где я особенно живо представляю вас. Все-таки я буду вас вспоминать. Здесь мы, кажется, проводили большую часть времени. А если не большую, то самую приятную… Вы не сердитесь на меня за прошлый раз? Нет? Знаете, бывают такие порывы, что ты не в силах побороть их…