Цветные миры

После первой беседы с Джин проректор колледжа все еще не решалась ее принять.

— Эта женщина утверждает, что ей только пятьдесят три года, а выглядит она много старше и вообще какая-то изможденная. Волосы у нее почти седые. Очевидно, она очень слаба. Но в ней есть что-то такое, что меня интригует.

— Да. В ней чувствуется цельная натура, — сказала секретарь проректора. — А почему бы нам все же не взять ее на летнее время? Сейчас так трудно подыскать преподавателя социальных наук, а у этой женщины есть соответствующий опыт работы, хотя бы и в негритянском колледже на Юге.

— Ладно, рискнем, — сказала не без некоторых колебаний проректор.

В течение первого месяца дела у Джин шли вполне нормально. Но быстрые темпы преподавания изматывали Джин. Летние студенты были народ преимущественно серьезный, довольно солидного возраста; у них не было и тени юношеской жизнерадостности. Однажды Джин Дю Биньон сидела в аудитории перед своими студентами. Чувствуя себя усталой, она рассеянно разглядывала их, и все они казались ей похожими друг на друга, пока она не заметила в глубине комнаты студента с коричневым лицом. Джин не смотрела на него, но все время ощущала его присутствие, и от этого ее речь сделалась более связной, а мысли стали яснее. Она говорила:

— Вы знаете, мы, социологи, — надеюсь, мне незачем извиняться за этот термин, — в течение долгого времени слегка стыдились своих статистических методов, наших «вероятностей», нашего прямого, а иногда, может быть, и косвенного признания роли случая. Нам хотелось полной уверенности, доброй старой уверенности девятнадцатого века, когда мы, казалось, понимали или способны были нанять любое явление, лишь бы нам дали побольше времени для исследования и изучения поддающихся анализу фактов. В настоящее время положение, по-видимому, меняется. Мы опираемся теперь на статистику и теорию вероятности не только применительно к деятельности человека, но и применительно ко всему физическому миру — к миру атомов, к области биологии и психологии. Мы спустились со своих ходулей точного анализа, чтобы с мучительной кропотливостью собирать факты и прийти к возможностям и вероятностям как к подлинно научным выводам. В сущности, — улыбнувшись, сказала Джин, — мы открыли дверь нашим старым друзьям — Случайности и Свободе воли.

Из глубины аудитории донесся голос:

— И богу тоже?

— Ну, во всяком случае, и богам, — серьезно сказала Джин. — Можно найти немало умов, способствующих изменению хода истории в социальному прогрессу.

— Сколько же, по-вашему, таких богов или умов? — спросил кто-то другой. — Десять или десять миллионов?

— Я бы сказала, что где-то в середине между двумя этими крайностями. Не всякий человек может сделать определенный вывод. И такой вывод делается не каждый день. Но зрелые, целеустремленные и разумные люди способны принимать ценные научные решения; в совокупности эти решения могут иметь исторически важное социальное значение.

— А велико или незначительно, по-вашему, число разумных людей? — спросила какая-то девушка.

Взор Джин стал рассеянным, и она почти забыла о своей аудитории. Она посмотрела сначала в окно, затем стены комнаты словно раздвинулись, и Джин увидела весь мир.

— Разум, — ответила она, — это, в конце концов, понятие относительное. То, что я сейчас скажу, возможно, покажется вам несколько неразумным, но то, что в какой-то момент и в каком-либо месте может показаться кому-нибудь неразумным, в более широкой сфере может оказаться проявлением наивысшего разума.

И затем, утратив всякое представление о времени и месте, Джин быстро заговорила:

— Существует не только тайна внутриатомной энергии и не только еще более глубокая тайна космических лучей, поступающих к нам из внешнего мира. Мы должны попытаться проникнуть в тайну будущего. Далеко отсюда, в Антарктике, на краю света, мы строим ледяной дворец невиданных еще в мире размеров. Дюймы египетских пирамид превратились в этом массивном, гигантском здании в ярды. Высочайший небоскреб «Эмпайр стэйт билдинг» может служить для него только одной из колонн. Здание уже вырисовывается в общих чертах, и вскоре земной шар покачнется от его тяжести, сдвинется с места и, пролетев сквозь звездные барьеры, откроет вселенную, где нет ни теорий пространства, ни гипотез об изменении времени…

Голова Джин безжизненно опустилась на стол. Студенты с изумлением наблюдали за ней, затем в тревоге зашевелились.

— По-моему, старушка помешалась, — сказал кто-то.

— Либо помешалась, либо у нее было видение, — сказал другой. — Как вы думаете, не позвать ли проректора?

— Боже мой, а вдруг она умерла? — воскликнул, вскакивая с места, темнокожий студент.

Джин медленно открыла глаза. Она чувствовала, что отдохнула так, как давно не отдыхала, и даже не могла припомнить, когда еще ей было так хорошо. Она поглядела в окно на зеленый, веселый двор; окно как бы служило рамкой для мальв и подсолнечников, роз и гераней; по старинной каменной ограде карабкались виноградные лозы; тут и там от дуновения ветерка слегка шевелились листья деревьев. В голове у Джин промелькнула жуткая мысль — о том, что она умерла и для нее наступил вечный покой. Но она быстро отогнала эту фантазию и огляделась вокруг; она находилась в бело-голубой комнате, где было всего несколько предметов больничной обстановки. На стене висела картина — что там нарисовано? Джин слегка приподнялась на постели, и в этот момент появилась сиделка.

— Я думаю, вы не прочь немного покушать, — сказала она, поставив возле Джин поднос.

Расспросив сестру, Джин узнала, что в течение двух недель была очень больна. Бывали и тяжелые моменты, когда она лежала без сознания и ее приходилось кормить с помощью капельницы. Но, к счастью, произошел перелом в лучшую сторону, и теперь здоровье ее идет на поправку.

— Там пришли навестить вас друзья, — сказала в заключение сиделка.

Ну, конечно, подумала Джин, это из колледжа. Проректор скажет ей несколько подходящих к случаю вежливых слов и вручит уже готовые бумаги об увольнении. Она, Джин, проявит полное понимание и без всяких возражений примет документы. Но что же ей делать дальше? Где сможет она…

Дверь открылась, и в комнату вошла Джойс Мансарт, жена Ревелса. Джин не часто встречалась с ней, но сразу же ее узнала и хотела заговорить. Однако миссис Мансарт, остановив ее, сказала:

— Нет, нет! Никаких разговоров, никакого напряжения. Прежде всего вам надо поправиться!

— Но я должна объяснить…

— А что же тут объяснять? Знаю, вы тревожились о будущем — о своей жизни и работе. Теперь все эти трудности отпали. Жизнь нашего сына была застрахована на двадцать пять тысяч долларов. Мы платили страховые взносы, о которых сам он никогда бы и не подумал. Он погиб, а нам с мужем с избытком хватает того, что мы имеем. Поэтому всю сумму страховой премии мы перевели отцу Ревелса — Мануэлу Мансарту. Вам незачем больше волноваться, потому что наш дом всегда будет вашим.

Она сделала паузу, и Джин благодарно пожала ее руку.

— С нами будет та, которую любил мой сын, — продолжала миссис Мансарт, — и наш отец, которого вы любите. Он не решался предложить вам жизнь, полную лишений, а вы боялись еще больше его обременить. Вы оба чересчур щепетильны. Но теперь мы вас от себя не отпустим, и вы наконец-то сможете быть вместе.

Она открыла дверь и пригласила в комнату Мануэла Мансарта, На его лице пролегли заметные морщины, но глаза радостно засветились при виде Джин. Он взял ее руку и нежно поцеловал.

Через несколько недель Джин покинула больницу. Из Техаса приехал епископ Уилсон и повенчал их. Мануэл и Джин улетели на Запад, мечтая отдохнуть у безбрежного Тихого океана, среди еще неведомых им красот Калифорнии. Для них было так ново и удивительно снова оказаться вместе и обмениваться мыслями, нежно обняв друг друга.

Мир — этот жестокий, сумбурный мир — превратился вдруг в необыкновенно добрый и ясный. Казалось, сами люди стали ласковыми и внимательными. Это был радостный мир, и они любили его, но больше всего, глубоко и беззаветно, они любили друг друга.