Эмма Браун

– Так как общество состоит из семей, в которых чтят Бога, то мне кажется, что между нами вообще не существует разницы, – сказал юноша, – однако каждому понятно, какая огромная разница существует между интеллигентной девушкой и двумя маленькими детьми, которыми она вынуждена заниматься днями напролет. Я уверен, что она будет рада пообщаться с взрослыми людьми, а я буду рад тому, что за нашим столом появится новый человек.

Благородная леди резко остановилась. Послышался шелест ее шелковых юбок.

– Ты считаешь себя благородным и великодушным. А мне кажется, что тебе просто нравится ее смазливое личико. Что-то я не припомню, чтобы ты проявлял подобную заботу о мисс Хаббард, когда она жила в нашем доме. Может быть, причина в том, что ей было уже за сорок и ее лицо украшали усы?

– Я тогда был еще ребенком, а ребенок должен во всем подчиняться родителям. Теперь я стал мужчиной, а каждый мужчина должен иметь свои моральные принципы, хотя я вполне согласен с тобой в том, что мисс Кук – прелестная девушка.

– Когда ты обзаведешься собственной семьей, – холодно заметила миссис Корнхилл, – то сможешь руководствоваться своими собственными, идущими вразрез с общепринятыми, принципами. Хотя я надеюсь, что ты найдешь себе жену, которая сможет наставить тебя на путь истинный.

– Ты разрешишь мисс Кук обедать с нами по воскресеньям, – сказал юноша. В его голосе сквозило такое же высокомерие, как и в голосе его матери. – Сомневаюсь, что это отступление от правил этикета повлечет за собой падение общественных нравов.

Никто и словом не обмолвился об этом разговоре (что, собственно, меня не очень удивило), но в скором времени миссис Корнхилл сообщила мне, что, по ее мнению, дети уже достигли того возраста, когда им может быть позволено по выходным обедать вместе с родителями, и что я могу их сопровождать. Я думаю, что семья Корнхилл ничем не отличалась от других семейств их круга. Они искренне верили в то, что их высокое общественное положение даровано им по милости Господа. Бедные же люди – это всего лишь рабочий скот, который можно использовать для собственных нужд. Другими словами, ими следует просто пренебрегать. Я же, в свою очередь, поняла, что не стоит за это осуждать моих хозяев. К ним нужно относиться как к порождениям их общества, где никому даже и в голову не приходит усомниться в справедливости подобного отношения. Однако я почувствовала, что Финн Корнхилл на них совершенно не похож. Когда же настало воскресенье, я обнаружила, что за долгие месяцы

одиночества настолько разучилась говорить, что не смогла принять участие в застольной беседе, но зато я очень внимательно слушала, как Финч рассуждал о мировых проблемах, о которых я почти ничего не знала. Его же родителей, похоже, это мало интересовало.

Он говорил о том, что на фабриках и в шахтах используется детский труд, и о том, что в колониях людей продают в рабство. Когда он говорил об этих неприятных сторонах жизни внешнего мира, дети слушали его как зачарованные, а миссис Корнхилл казалась оскорбленной. Ее усатый супруг был явно смущен тем, что за обеденным столом обсуждаются такие ужасные темы. Мне же хотелось просто захлопать в ладоши. «Браво!» – подумала я. В этой атмосфере всеобщего самодовольства появился мятежник.

После обеда, к явному неудовольствию своей матери, Финч пригласил меня прогуляться по саду.

– Айза должна присматривать за детьми, – заметила миссис Корнхилл.

– Она и будет за ними присматривать, – пообещал он.

– Я ведь так мало провожу времени со своими младшими братом и сестрой. Они будут нашими сопровождающими.

Дети явно испугались, услышав о том, какая важная миссия на них возложена, и вели себя на удивление тихо.

– Я должен извиниться перед вами, – сказал мне юноша. – Мне кажется, что я вел себя грубо.

– Мистер Корнхилл, – ответила я, – вам не показалось.

Вы действительно вели себя грубо. В той скромной общественной среде, из которой я происхожу, такое поведение посчитали бы неприличным. Он остановился и внимательно посмотрел на меня.

– Если вы считаете, что меня можно обвинить в отсутствии радушия и сердечности, то в этом случае вас можно обвинить в отсутствии сдержанности и скромности, – сказал он. Казалось, это открытие скорее обрадовало его, чем огорчило.

– Следует ли мне присесть перед вами в глубоком реверансе, сэр? – спросила я, вложив в последнее слово всю свою иронию.

Мне бы это чрезвычайно понравилось, – сказал он и неожиданно засмеялся. – Ведь тогда я смог бы посмотреть на вас сверху вниз. Вы слишком высокого роста как для того, чтобы изображать смирение, так и для того, чтобы мужчины могли чувствовать свое превосходство, восхищаясь вами.

– У вас странная манера выражать свое восхищение, – сказала я.

– Все мои колкости были адресованы матери, а не вам. Увы, при всей ее внешней хрупкости кожа у нее такая же толстая, как и у носорога.

Теперь, когда я уже не боялась его и понимала, что представляет собой его мать, я смогла засмеяться и была награждена за это его восхитительной улыбкой. А надо сказать, улыбался он достаточно редко.

И все же я должен сознаться, – уже серьезно сказал он. Я испытывал вас, думая, что такая прелестная девушка обязательно должна быть самовлюбленной и ограниченной. Я ошибался и теперь вижу, что вас больше интересует окружающий мир, чем ваше собственное отражение в зеркале. Я считаю вас девушкой, которую природа наградила умом и сообразительностью, а также нежной, восприимчивой душой. Я думаю, что мне следует поклониться вам.

И он поклонился, тем самым развеселив детей. Они громко захихикали.

– Надеюсь, теперь мы с вами стали друзьями? – спросил он выпрямившись.

– Я не верю в дружбу, провозглашенную на словах, – сказала я. – Дружба проверяется на деле. Посмотрим, что будет дальше.

– Может быть, начнем с того, что будем обращаться друг к другу так, как это обычно делают друзья? Вы должны называть меня Финч.

– Это будет нарушением всех правил этикета, – заметила я.

– Хорошо! Давайте нарушим правила! Давайте будем с вами вести войну со снобизмом и фальшью.

И только намного позже я смогла оценить по достоинству этого наследника благородного семейства, чья идеалистическая натура была настоящей загадкой для людей, которые растили его для того, чтобы он стал их точной копией. Их расчетливые улыбки и короткие вспышки смеха напоминали холодное зимнее солнце. Теперь я с нетерпением ждала прихода каждого воскресенья, чтобы вновь оказаться на семейном обеде. После одной из таких трапез он подошел ко мне:

– Я беспокоюсь о вас. Мне кажется, что вы чувствуете себя одинокой.

– Сейчас мне уже не так одиноко. Теперь я с нетерпением жду каждого воскресенья, – заверила его я.

– Меня огорчает то, что вы обречены проводить все свое время с двумя избалованными малышами.

– Это не самая плохая компания, – возразила я.

Он засмеялся.

– Я уверен, что вы могли бы найти общество и получше. Я бываю здесь не часто и не могу вам составить компанию, но я думал над тем, как вам помочь, и нашел для вас хороших друзей, – сказал он и передал мне связку книг. Я посмотрела на корешки этих книг, чтобы узнать, кто же будет скрашивать мое добровольное изгнание. Здесь были произведения Байрона, Кемпбелла и Водсворта. Все они были храбрыми людьми. Я даже не представляла себе, какими будут наши молчаливые отношения, какие путешествия нам предстоит вместе совершить, какие трудные философские вопросы разрешить и какая нежная дружба завяжется между нами.

Так началось мое настоящее образование, а вместе ним и более близкое знакомство с моим благодетелем. Он обладал острым умом, и я пыталась привить ему любовь к Босуэлу, Хьюму и Муру. Его же сердце я познала с помощью книг Шекспира, Милтона и Поупа. Но в один прекрасный день я обнаружила более простой способ общения. Между страницами в томике Голдсмита я обнаружила записку, написанную рукой Финча: «Я завидую этому гению, так как понимаю, насколько сильно вы его полюбите». Я совершила невероятно храбрый поступок и вернула ему его записку, написав на ней свой ответ: «Отправитель этой записки мне нравится больше, так как он, подобно этому гению, тоже сеет разумное, доброе, вечное».