Эмма Браун

– Да, мадам, – ответила я, почувствовав некую подавленность после таких откровений. Мне хотелось узнать, Когда же подадут ужин, так как я страшно проголодалась после столь дальней дороги.

– Теперь вы можете идти, мисс Кук. Вы должны накормить детей ужином, проследить за тем, чтобы они прочитали молитву, а потом уложить их спать. После этого я распоряжусь прислать вам что-нибудь из еды. Я думаю, что вы слишком утомлены и взволнованны и поэтому не очень голодны.

– Да, мадам, – сказала я.

– Ваш первый вечер в нашем доме вам придется провести в одиночестве, сказала она. Вы ведь дочь портного, и поэтому, я надеюсь, неплохо шьете. Я пришлю вам кое-что из вещей, чтобы вы привели их в порядок. Вы займетесь работой, и это отвлечет вас от грустных мыслей.

Когда она говорила, то все время лучезарно улыбалась, как будто сообщала приятнейшие известия. Через минуту мои маленькие ученики уже тащили меня вверх по лестнице.

Мы прошли несколько этажей и оказались в детской. И тут я поняла, что дети из бедных семей иногда живут лучше, чем отпрыски богатых родителей. Я оказалась в маленькой неуютной комнате, обставленной странной мебелью, совсем не похожей на ту роскошь, которую я видела в гостиной. Камин в этой комнате еле горел. Тем не менее мне стало жаль тех счастливых молодых людей, покинувших уют родного дома и вырвавшихся из-под опеки родителей, которым приходится строго следить за тем, чтобы никто не пытался урвать кусочек-другой из их пресного ужина. Моя же скудная и давно остывшая еда была подана в положенное время. Но я так устала и была столь расстроена, что даже не прикоснулась к ней, а просто упала в свою холодную кровать, пообещав Создателю нашему, что завтра утром обязательно буду чувствовать себя лучше и немедленно займусь шитьем, которое прислала мне миссис Корнхилл.

Хеппен Хис – этот величественный символ богатства, гордо возвышавшийся над окрестными холмами и устремившийся прямо к солнцу, – приютил в своих стенах никому не известное существо. Многочисленные гости этого дома даже не подозревали о его существовании. Этакая маленькая мышка, живущая под самой крышей. Этой мышке в человеческом обличье уже шестнадцать лет, и однажды она отважилась совершить самый рискованный поступок в своей жизни, но потом поняла, что ей не стоило этого делать.

Из своего гнездышка под крышей я наблюдала за всей той яркой суматохой, которой жил дом. К его парадному входу то и дело подъезжали экипажи. Слышались звуки музыки, доносились запахи восхитительных блюд, которые мне так и не довелось попробовать, поскольку я всегда обедала в детской вместе с детьми. В доме постоянно устраивались приемы, и бесчисленное множество свечей заливало комнаты ярким светом, а нарядно одетые гости казались мне удивительными, тем более что я никогда не подходила к ним близко. Я только и могла, что бросить на них беглый взгляд из-за лестничных перил верхнего этажа. Сюда же иногда доносились обрывки разговоров, которые я жадно ловила. Я была лишена общества взрослых людей. Домашняя прислуга жила в отдельных помещениях. К тому же слуги считали меня человеком, занимающим более высокое положение, чем они, а хозяева, наоборот, считали меня человеком слишком низкого происхождения. Таким образом, я оказалась втиснутой между этими двумя группами людей, как тонкий лист салата между слоями бутерброда. Никто из взрослых никогда не разговаривал со мной, за исключением тех случаев, когда я спускалась в сад, чтобы погулять в одиночестве, и меня там замечала миссис Корнхилл. Обычно она догоняла меня, слегка задыхаясь, и говорила, что для того, чтобы я не скучала, у нее есть для меня дополнительная работа. И мне сразу же приходилось что-нибудь сажать или пропалывать.

Конечно же, я делала все, о чем она меня просила, и мне казалось, что мою хозяйку раздражало то, с какой легкостью я справляюсь со своей работой. И если, проходя мимо, она замечала, что я читаю или собираюсь прогуляться, то тут же находила мне новую работу. Она сбрасывала на меня целые горы простыней и платьев для того, чтобы я все это штопала и переделывала. К вечеру я просто валилась с ног от усталости и мне так хотелось домой, что хоть белугой реви.

Я сказала, что мне не с кем было общаться. Но это не совсем так. Мое одиночество время от времени нарушалось появлением Финча Корнхилла. Мне казалось, что он недолюбливает меня, но, тем не менее, старший сын семейства не пренебрегал моим обществом. Когда мы случайно оказывались рядом, то я ощущала на себе его взгляд. Я была уверена, что он пытался найти во мне какой-нибудь недостаток, чтобы потом посмеяться. Как-то раз он остановил меня и спросил, довольна ли я своим жалованьем. Очень довольна, – солгала я, так как не была уверена и том, что ему можно доверять.

– Вы меня удивили, – ответил он. – Наверное, я переоценил вас.

– Мне кажется, – сказала я ледяным голосом, – вы хотели сказать, что недооценили меня.

Его губы искривились в усмешке:

– Я знаю, что я хотел сказать.

Я знала, что его мать никогда не расточала ему похвал, но, несмотря на это, я не стала относиться к нему лучше. А вот своих маленьких воспитанников я любила. Эти чистые души еще не испортил снобизм их родителей, и я радовалась, что у меня есть возможность передать этим дорогим мне созданиям все те духовные ценности, которые я почерпнула от своих родителей.

В один прекрасный день (прошло уже месяцев шесть с момента моего приезда в этот дом) я находилась в детской с моими подопечными. В этой маленькой полутемной комнате совершенно не ощущался приход лета, хотя через узкое окошко можно было разглядеть приметы этого времени года. Это вызывало во мне двоякое чувство – печали и восторга. Я прочитала вслух отрывок из поэмы сэра Вальтера Скотта «Рокби» и спросила детей, знают ли они, о чем эта поэма. Наступила мертвая тишина. Фредди зевнул, а Дороти с упреком посмотрела на меня (она считала, что заставлять такую прелестную головку думать – непростительная жестокость). И тут я подумала, что мне придется провести лучшие годы своей жизни в этой рабской зависимости, что я буду вынуждена подавлять свой ум, свои силы и желания. День за днем я вынуждена буду сидеть, как привязанная, на этом стуле, в этих четырех стенах, а в это время яркое летнее солнце будет сиять на небесах, в конце каждого дня напоминая мне о том, что потерянное мной время уже никогда не вернется. Эта мысль поразила меня до глубины души. Я сказала детям, чтобы они выучили этот отрывок наизусть, и покинула детскую. Я спустилась по лестнице и проскользнула в сад.

На листьях деревьев еще блестела роса, укрытая от солнечных лучей спасительной тенью. По парку струилась речушка, похожая на серебристую ленту. Я нашла укромное местечко в тени садовых папоротников. Идиллию нарушало только жужжание насекомых.

И тут я услышала чьи-то голоса. Выглянув, я обнаружила, что эти голоса принадлежат миссис Корнхилл и ее старшему сыну. Я решила понадежнее спрятаться среди густой листвы. Медленно прогуливаясь по парку, они приближались к моему укрытию.

– И почему она все время сидит взаперти? – спросил юный мистер Корнхилл. – Какое преступление она совершила.

Интересно, о каком это преступнике они говорили? И леди ответила на этот вопрос:

– Мисс Кук оказывает нам услуги, за которые ей платят. Она не член нашей семьи.

– Но она и не мать нашим маленьким разбойникам, возразил ее сын, – однако она все время обедает вместе с ними. Интересно узнать, почему?

Миссис Корнхилл посоветовала своему старшему сыну не утомлять ее своими надоедливыми вопросами.

– Существует огромная разница между людьми нашего круга и людьми того круга, к которому принадлежит Изабель, – добавила она.

– Я ее не вижу, – сказал Финч. – Может быть, ты боишься, что она начнет распевать за столом непристойные песни или будет пить чай из блюдца?

– Она из рабочей семьи, – сказала миссис Корнхилл, из деликатности понизив голос. – Ее единственной обязанностью в жизни является служение Господу и своей семье. А у нас, в отличие от нее, существуют еще обязанности перед обществом.