Вашингтонская площадь

После обеда Морис Таунзенд подошел к Кэтрин, которая стояла у камина, освещавшего ее алое атласное платье.

— Я ему не понравился, вовсе не понравился! — сказал он.

— Кому вы не понравились? — спросила Кэтрин.

— Вашему отцу. Странный он человек!

— Не понимаю, почему вы так решили, — сказала Кэтрин, покраснев.

— Я чувствую. Я очень хорошо чувствую такие вещи.

— Может быть, вы ошиблись.

— Ну да! Вот спросите его и сами увидите.

— Нет, уж лучше я не буду его спрашивать — вдруг окажется, что вы правы?

Морис состроил притворно-трагическую гримасу.

— А возразить ему вам было бы неприятно?

— Я никогда ему не возражаю, — сказала Кэтрин.

— И вы будете слушать, как меня ругают, и не раскроете рта в мою защиту?

— Отец не станет вас ругать. Он слишком мало вас знает.

Морис Таунзенд громко рассмеялся, и Кэтрин снова покраснела.

— Я вообще не буду говорить с ним о вас, — сказала она, пряча свое смущение.

— Что ж, прекрасно. И все же я предпочел бы услышать от вас иной ответ. Я предпочел бы, чтобы вы сказали: "Если отец не одобряет вас, мне это совершенно не важно".

— Напротив, это очень важно! Я бы так никогда не сказала! — воскликнула девушка.

Он смотрел на нее, слегка улыбаясь, и доктор — если бы он в эту минуту наблюдал за Морисом Таунзендом — заметил бы, как в его милых, приветливых глазах мелькнул нетерпеливый огонек. В ответе его, впрочем, не было ни капли нетерпения; он только трогательно вздохнул:

— Будем надеяться, что мне удастся его переубедить!

Позже, в разговоре с миссис Пенимен, молодой человек высказался более откровенно. Но сперва, исполняя робкую просьбу Кэтрин, он спел несколько песен; нет, он не льстил себя надеждой, что это поможет ему расположить к себе ее отца. У Мориса был приятный мягкий тенор, и, когда он кончил петь, каждый из присутствующих издал какое-нибудь восклицание — лишь Кэтрин напряженно молчала. Миссис Пенимен объявила его манеру исполнения "необычайно артистичной", а доктор Слоупер сказал: "очень проникновенно, очень"; сказал во всеуслышание, но тон его при этом был несколько суховат.

— Я ему не понравился, вовсе не понравился, — проговорил Морис Таунзенд, обращаясь к тетке с тем же заявлением, какое раньше сделал племяннице. — Он меня не одобряет.

В отличие от своей племянницы, миссис Пенимен не стала требовать объяснений. Она тонко улыбнулась, словно все сразу поняла, и — опять-таки в отличие от Кэтрин — даже не попыталась возражать.

— Но это же совершенно не важно, — негромко проговорила она.

— Вот вы умеете сказать то, что надо! — сказал Морис к великой радости миссис Пенимен, которая гордилась тем, что всегда умела сказать то, что надо.

При следующей встрече со своей сестрой Элизабет доктор сообщил ей, что познакомился с протеже Лавинии.

— Сложен прекрасно, — сказал доктор. — Мне как врачу приятно было видеть такой превосходный костяк. Впрочем, если бы все люди были так сложены, они не слишком нуждались бы в докторах.

— А кроме костей ты ничего не видишь в людях? — поинтересовалась миссис Олмонд. — Что ты думаешь о нем как отец?

— Отец? К счастью, я ему не отец.

— Разумеется. Но ты отец Кэтрин. Если верить Лавинии, твоя дочь влюблена в него.

— Ей придется совладать со своим чувством. Он не джентльмен.

— Поостерегись! Не забывай — ведь он из клана Таунзендов.

— Он не джентльмен в _моем_ понимании этого слова. Ему недостает благородства. Он прекрасно умеет себя подать, но это низкий характер. Я тотчас раскусил его. Слишком фамильярен; я не переношу фамильярности. Он просто ловкий фат.

— Да, — сказала миссис Олмонд, — это замечательное свойство — умение с такою легкостью судить о людях.

— Я не сужу о людях с легкостью. Мои мнения — результат тридцатилетних наблюдений. Чтобы суметь разобраться в этом человеке за один вечер, мне пришлось потратить половину своей жизни на изучение человеческой натуры.

— Возможно, ты прав. Но ведь надо, чтобы и Кэтрин его увидела твоими глазами.

— А я снабжу ее очками! — сказал доктор.

8

Если Кэтрин и правда была влюблена, она помалкивала об этом. Впрочем, доктор, конечно, готов был допустить, что за ее молчанием может многое скрываться. Она сказала Морису Таунзенду, что не будет говорить о нем с отцом, и теперь не видела причин нарушать свое слово. После того как Морис отобедал в доме на Вашингтонской площади, приличия требовали, конечно, чтобы он пришел снова, а после того как его снова приняли со всей любезностью, он, естественно, стал наносить визит за визитом. Досуга у него было вдоволь, а тридцать лет назад досужим молодым людям Нью-Йорка приходилось благодарить, судьбу за каждую возможность развлечься. Кэтрин не говорила отцу об этих посещениях, хотя они очень скоро сделались самой главной, самой волнующей частью ее жизни. Кэтрин была очень счастлива. Она не знала еще, во что это выльется в будущем, но ее нынешнее существование внезапно стало интересным и значительным. Если бы ей сказали, что она влюблена, она бы чрезвычайно удивилась, ибо любовь представлялась ей страстью нетерпеливой и требовательной, а ее душа в те дни сотрясалась порывами самозабвения и жертвенности. Морис Таунзенд еще только покидал дом, а воображение Кэтрин, со всей пылкостью, на какую она была способна, уже рисовало его следующее посещение; и все же, если бы в такую минуту ей сказали, что он вернется только через год — или вообще не вернется, — она не стала бы ни сетовать, ни восставать против судьбы, но покорно смирилась бы с ней и искала бы утешения в воспоминаниях о былых встречах с молодым человеком, о его речах, о звуке его голоса и его шагов, о выражении его лица. Любовь дает известные права, но Кэтрин своих прав не чувствовала; ей представлялось, что ее осыпают прекрасными и неожиданными дарами. Благодарность за них Кэтрин никак не выражала: ей казалось, что наслаждаться ими открыто было бы нескромно. Доктор догадывался о визитах Мориса Таунзенда и замечал сдержанность Кэтрин, за которую она словно просила у отца прощения — подолгу глядела на него, не произнося ни слова и как бы намекая, что не говорит с ним, боясь его рассердить. Однако выразительное молчание бедняжки раздражало доктора сильнее чего бы то ни было, и он не раз ловил себя на мысли о том, как плачевно, что его единственное чадо оказалось столь незамысловатым созданием. Вслух, однако, он эти мысли не высказывал, и до поры до времени ничего ни с кем не обсуждал. Он предпочел бы точно знать, как часто приходит молодой Таунзенд, но решил не задавать дочери вопросов и ни одним словом не обнаружил, что продолжает наблюдать за ней. Он считал себя человеком великодушным и справедливым и не хотел вмешиваться и ограничивать ее свободу — разве что в случае несомненной опасности. Добывать сведения косвенными путями было не в его привычках, и расспрашивать слуг ему даже в голову не приходило. Что же касается Лавинии, то говорить с ней о Морисе Таунзенде ему было нестерпимо: доктора раздражал ее надуманный романтизм. Однако другого выхода не было. Взгляды миссис Пенимен на отношения ее племянницы с ловким молодым визитером, который посещал якобы обеих дам и таким образом соблюдал приличия, — взгляды эти вполне определились, и теперь миссис Пенимен не могла себе позволить неосторожный поступок; как и Кэтрин, она ни о чем не заговаривала. Миссис Пенимен вкушала сладость тайны, она решила держаться загадочно. "Она мечтает доказать самой себе, что ее притесняют", — сказал себе доктор. И, начав наконец расспрашивать Лавинию, он не сомневался, что она постарается найти в его словах повод для такого убеждения.

— Будь добра сообщить мне, что происходит в этом доме, — обратился доктор к своей сестре тоном, который при данных обстоятельствах звучал, как ему казалось, достаточно любезно.

— Что происходит, Остин? — воскликнула миссис Пенимен. — Да я понятия не имею! По-моему, наша серая кошка вчера окотилась!