Предание о старом поместье

Далекарлиец стоял, тупо уставившись на нее. Она даже не знала, понял ли он хоть слово из того, что она говорила.

Она повторила свою просьбу, но он и не собирался выполнять ее.

Она начала снова вынимать вещи из мешка. Тогда он топнул ногой и рывком потянул мешок к себе.

Господи, что ей сделать, чтобы он послушался ее?

Рядом с ней на траве лежали скрипка и смычок. Она подняла их, сама не зная зачем. Наверное, потому, что она выросла в семье скрипача и не могла видеть, как инструмент валяется на земле.

Как только она взяла скрипку, далекарлиец выпустил мешок, подошел к ней и вырвал скрипку у нее из рук.

Он пришел в ярость, оттого что она посмела тронуть его скрипку. Вид его был страшен.

Святой Боже, что бы ей такое придумать, чтобы исчезнуть отсюда до того, как прихожане выйдут из церкви?

Она стала обещать помешанному всякие блага, как обычно обещают детям, когда хотят от них послушания.

— Я скажу отцу, чтобы он купил у тебя целую дюжину кос. Я запру всех собак, когда ты придешь в пасторскую усадьбу. Я попрошу мать, и она даст тебе много-много еды.

Похоже, все это не действовало на помешанного, и не видно было, что он собирается уступить ей. Она вспомнила о скрипке и в полном отчаянье пообещала:

— Если ты отнесешь меня в пасторскую усадьбу, я сыграю для тебя на скрипке.

Вот! На лице его появилась улыбка. Так вот чего ему хочется!

— Я буду играть для тебя весь день, я буду играть, сколько захочешь.

— А ты научишь скрипку новым мелодиям? — спросил он.

— Конечно!

Ингрид была одновременно удивлена и обескуражена. Он схватил мешок и рванул его на себя. Потом он поволок его через поросшие сорняком могилы, и полынь вместе с другими травами приминались под ним, как под катком.

Он подтащил мешок к куче сухой листвы, хвороста и увядших букетов, сваленных у кладбищенской ограды. Здесь он вытащил из мешка все содержимое и тщательно спрятал его под хворостом.

Вернувшись с пустым мешком, он сказал Ингрид:

— Полезай сюда!

Ингрид залезла в мешок и скорчилась на дне его клубочком. Далекарлиец тщательно затянул все ремни, как он это делал тогда, когда в мешке был настоящий товар, согнулся в три погибели, просунул руки сквозь кожаные петли, затянул несколько ремней у себя на груди и встал во весь рост. Пройдя несколько шагов, он разразился веселым смехом. Мешок у него на спине был до того легкий, что впору было пускаться с ним в пляс.

От церкви до пасторской усадьбы пути было не более четверти мили. Этот путь далекарлиец мог проделать за каких-нибудь двадцать минут. Но девушке хотелось, чтобы он прошел его еще быстрее, с тем чтобы она могла попасть домой до того, как народ сойдется туда на поминальный обед. Мысль о том, что такая уйма народу может увидеть ее, была невыносима. Лучше, если она появится там, когда в усадьбе не будет никого, кроме ее приемной матери и служанок.

Ингрид унесла с собой из могилы букетик цветов, положенный приемной матерью. Она так была ему рада, что поминутно целовала его. Благодаря ему она стала думать о матери куда лучше, чем прежде. Впрочем, она и без того думала бы о ней лучше. Тот, кто только что встал из могилы, может испытывать лишь добрые и светлые чувства ко всему живому на земле.

Теперь она хорошо понимала, что пасторша должна была любить собственных детей больше, чем приемную дочь. А раз в пасторской усадьбе жили бедно и не имели средств нанимать няньку, то пасторша считала вполне естественным, что девушка должна нянчить младших братьев и сестер. А то, что малыши не были к ней добры, объяснилось лишь тем, что они привыкли считать ее своей служанкой. Разве могли они постоянно помнить о том, что она была взята в дом, чтобы стать им сестрой?

И наконец, всему виной была бедность. Если бы отец получил повышение, стал бы старшим пастором или, может быть, даже главным пастором, все бы уладилось. И вернулись бы прежние времена, когда все ее любили. Ну конечно, когда-нибудь все станет по-прежнему! Ингрид поцеловала букетик. Мать, верно, не хотела быть жестокой. Это бедность ожесточила ее сердце и сделала ее такой злой.

Но, в сущности, ей теперь было все равно, как с ней будут обращаться. Отныне ничто на свете больше не сможет омрачить ее, потому что она теперь всегда будет радоваться жизни. А если когда-нибудь ей станет тяжело, то она вспомнит о материнских цветах и о деревянной лошадке маленького братца.

Прекрасно уже то, что ее несут по дороге живую. Нынче утром никто бы не поверил, что она сможет вновь очутиться на этой дороге, среди этих холмов. И пахучий клевер, и певчие птицы, и прекрасные тенистые деревья — все это существует, чтобы радовать живых. Еще совсем недавно все это было уже не для нее.

Но, как было сказано, времени для раздумий у нее было немного, потому что спустя двадцать минут далекарлиец подошел к пасторской усадьбе.

Дома были только пасторша и служанки, как того и хотела Ингрид. Все утро пасторша хлопотала над поминальным обедом. Теперь обед уже поспел, и оставалось только дожидаться гостей. Она сходила в спальню и нарядилась там в черное платье.

Пасторша выглянула на дорогу, но гости пока что не показывались. Тогда она решила снова наведаться в кухню и снять пробу с приготовленных блюд. Она осталась вполне довольна, стряпня нынче удалась ей, а это не может не радовать хозяйку, даже если в доме траур. В кухне находилась лишь одна служанка, из тех, кого пасторша взяла сюда с собой из родительского дома, и она решила, что с ней можно пооткровенничать.

— Знаешь, Лиза, я думаю, любой остался бы доволен такими поминками, — сказала она.

— Хотела бы я, чтобы она взглянула с небес на землю и увидела, как хозяйка старается ради нее, — ответила Лиза. — Уж как бы это ее порадовало!

— Ну, я-то никогда не могла ей угодить, — возразила хозяйка.

— Она умерла, — сказала служанка, — и не мне говорить худое про ту, которую, можно сказать, еще земле не предали.

— Немало попреков наслушалась я от мужа из-за нее.

Дело в том, что у пасторши была потребность говорить с кем-нибудь о покойнице. Она чувствовала некоторые угрызения совести из-за своей приемной дочери. Оттого-то и затеяла она столь пышные поминки. Ей казалось, что совесть не будет так сильно мучить ее, если она взвалит на себя все эти хлопоты с поминальным обедом. Но этого не случилось. Ее мужа тоже мучила совесть. Он говорил, что они не сдержали слова и не обращались с девушкой, как с родной дочерью, хотя он и обещал это, когда удочерил ее. И он утверждал, что лучше было бы вовсе не брать ее в дом, раз они не сумели полюбить ее, как собственное дитя. И теперь приемной матери требовалось поговорить с кем-нибудь о девушке, чтобы выведать, не кажется ли людям, будто она чересчур жестоко обходилась с ней.

Она заметила, как Лиза в сердцах стала энергично помешивать поварешкой в котле, точно ей было трудно совладать со своими чувствами. Девушка она была сметливая и знала, как подольститься к хозяйке.

— Сдается мне, — начала Лиза, — если уж у тебя есть мать, которая печется о тебе денно и нощно, холит тебя и лелеет, так не грех бы, кажется, постараться угодить ей и быть послушной. И коль тебя взяли в почтенный пасторский дом и воспитывают, как благородную, то надо бы хоть какую ни на есть пользу приносить, а не все только бездельничать да мечтать. Хотела бы я знать, что сталось бы с нею, ежели бы пастор не взял к себе в дом эту маленькую нищенку. Небось, шаталась бы по дорогам с этими циркачами да и померла бы где-нибудь под забором, как последняя побродяжка.

Тут во дворе усадьбы появился далекарлиец, тот самый, что и в воскресенье бродит со своим мешком по дорогам. Он тихо вошел в открытую дверь кухни и поклонился, хотя никто не ответил ему на приветствие. Хозяйка и служанка обернулись, но, увидев, кто пришел, как ни в чем не бывало продолжали беседу.

— Может, оно и к лучшему, что девушка померла, — сказала пасторша.