Его глаза

Это окончательно сгладило в ней неприятное впечатление, вызванное словами Дружинина. Она обернулась к нему с таким взглядом, который должен был обличить его несправедливость.

Он закуривал в это время папиросу и не без намерения обратить на себя ее внимание, когда спичка почти догорела, взял за обуглившийся конец и дожидался, пока она вся сгорит.

«А ведь это он гадает, — подумала девушка. — Желала бы я знать, о чем?»

Спичка в его пальцах догорела до конца, тогда он взглянул на девушку, и она, как пойманная, смутилась, но, вспомнив все его обиды, вызывающе встретила его взгляд и, прижимая к груди хризантемы, воскликнула:

— Вот какая прелесть! Мне хочется их расцеловать, как будто все это мои дети.

Художники увидели в этом восклицании наивность, но Дружинину оно показалось неестественным и не понравилось. «А, да не все ли равно, — обличил он сам себя. — Не жениться же я на ней собираюсь».

Стрельникова не покидало ребяческое веселое настроение.

— Ну, теперь, господа, айда к морю. Мы с Ларочкой впереди, как король с королевой, а вы наша свита.

Через большой сад отправились к обрыву, откуда начинался спуск к морю. С наслаждением вдыхали запах хвой и увядших листьев, багровыми кучами сваленных при дорожках. Местами рабочие обкладывали ими розовые кусты.

— Точно деток закутывают одеяльцами, — заметила Ларочка.

— Это столько же для тепла, сколько и для удобрения, — объяснил Стрельников, желая щегольнуть своими познаниями в садоводстве, за что был поднят тотчас же на смех товарищами.

Приятно было на ходу опустить ногу в ворох этих листьев, они издавали легкий треск и шелест, как бы жалуясь на то, что их потревожили.

Сквозь ветки деревьев белели кое-где мраморные статуи, трогавшие девушку безмолвными намеками на заброшенность и одиночество. Все это было для нее диковинно, почти сказочно: эта аллея, по которой они шли, аллея редких старинных платанов с стволами пятнистыми, как шкура ягуара; большие узорчатые листья их, как желтые лапы, лежали на земле; эти огромный бархатные туи, то глубоко зеленый, то почти голубые, то подернутые красноватой ржавчиной; до земли склоняли они тяжелые, кринолином ложившиеся ветки, а из белеющих на обширных изумрудных газонах ваз сливались потоки темного блестящего плюща и вьющихся растений с красными, как запекшаяся кровь, листьями. Весь этот сад, принадлежавший греку-миллионеру, предки которого, как говорили, были пираты, его старинный каменный дом с тяжелыми колоннами, с широкой лестницей, видневшийся в глубине справа, наглухо закрытый и напоминавший печальный саркофаг, — все это очаровывало девушку, пленяло до восторга, но она таила его в себе, чтобы не показаться дикой.

Когда все подошли к низкой каменной балюстраде, идущей вдоль обрыва, — до самого горизонта широко открылось серовато-синее море, зеленоватое у скалистого берега, как ярь на меди. Все сразу замолкли, покоренные печалью красоты и величия.

Несмотря на обилие темно-зеленой хвои, изумрудной травы и красных листьев, общий тон был благородно-серый, и художники, молча озираясь, уже уносили в своих зорких и внимательных глазах новые мотивы.

— Будьте любезны, — конфузясь, обратился Тит к девушке, — постойте вот здесь минутку, пожалуйста. Вот так.

И он, оставив ее у балюстрады, сам отошел в сторону и, то склоняя, то вытягивая голову и щуря глаза, залюбовался картиной, среди которой женская фигура в темном, с ворохом красочных хризантем, рисовалась необыкновенно выразительным пятном.

— Чудесно, чудесно, — шептал он про себя с восторгом. — Эх, если бы вы могли так попозировать мне хоть несколько минут.

Прежде, чем она согласилась, он уже торопливо раскрывал карманный этюдничек с неизменными шестью красками на палитре, из которых он создавал целые богатства тонов.

Ольхин и даже Даллас с ревнивой завистью к счастливому мотиву тихо переговаривались между собой по поводу этой сдержанной гаммы в сером. А запасливый гугенот щелкнул своим кодаком и поклялся, что он, «с... собственно говоря», обретет этим мотивом бессмертие, написав панно — Счастливая осень.

Художники, растроганные молодостью и сиянием жизни, среди увядающей природы, на фоне тихого осеннего моря и неба, любовались всем с грустью артистов, которых тронула уже осень жизни, и только эти дружеские встречи, повторявшиеся чуть ли не со школьной скамьи, заставляли их забывать о появлявшихся сединах и морщинах.

— Вы у меня совсем избалуете Ларочку, — пошутил Стрельников.

— У тебя? — иронически спросил Дружинин.

Стрельников, уже забывший о пикировке на прошлом четверге, снова насторожился. Это уже было явно неспроста. Недаром всю эту неделю Дружинин ни разу не заглянул в его мастерскую.

Чтобы подчеркнуть шутливость своих слов, Стрельников продолжал в том же тоне:

— Да, у меня. Ларочка находится под моим покровительством, и так как у нее нет здесь никого старших, я принял на себя роль ее надзирателя и наставника.

Он сказал это с такой комической важностью, что художники безобидно рассмеялись. Засмеялась и сама девушка.

— Не оглядывайтесь, ради Бога, не оглядывайтесь, — взмолился Тит, покрывая меткими быстрыми мазками маленькую дощечку.

Дружинин в тон Стрельникову ответил:

— О, да, ты у нас известный наставник.

Это уже была явно обидная выходка. Чтобы проверить свое впечатление, Стрельников окинул взглядом товарищей, они удивленно покосились на писателя, который стоял в некотором отдалении, заложив за спину руки.

Он взглянул на девушку; она продолжала улыбаться, очевидно, не придавая никакого значения сказанным с обеих сторон фразам. Лицо ее было обращено в сторону противоположную той, где стоял Дружинин. Тогда Стрельников в упор подошел к нему и тихо сказал, глядя в голубовато-серые холодные глаза:

— Мне не нравится то, что ты говоришь, и твой тон.

Тот бесстрастно выдержал его взгляд и спросил:

— Ну и что ж?

— Видишь ли, если это шутка, об этом можно забыть, а если нет...

Он как-то сразу взволновался, но, подавив это волнение, с неожиданной мягкостью закончил:

— Мне будет жаль наших дружеских отношений.

Художники не могли не заметить этой сцены: размолвки между ними были нередки, но все, как выражался Кроль, происходили на товарищеских дрождях; здесь же чувствовалось иное.

— Наш пузан был прав, — вспомнив еще раз отсутствующего архитектора, прошептал Волков.

Ларочка обратила внимание на эту перемену в настроении художников и украдкой повернула голову в сторону объяснявшихся.

— Ради Бога, не поворачивайте головы еще минутку, — опять взмолился Тит, весь поглощенный своей работой, и, смешно шевеля усами, продолжал торопливо делать мазок за мазком, быстро меняя кисти. — Сейчас... сейчас... — приговаривал он.

Она с трудом преодолевала свое тревожное любопытство. Наконец, художник с сожалением оторвался от работы, вздохнул и сказал:

— Баста.

Тогда она обернулась и уже ясно увидела, что ее тревога не напрасна.

Из-за высокого левого плеча Стрельникова, как-то особенно жестко и строго вырисовывался матовый черный котелок писателя. Из всей этой компании он один был в котелке. Она только сейчас заметила это, и тут же почувствовала, что в эту минуту отношение к нему художников было неприязненное.

И, вероятно, поэтому ей вдруг стало его жаль, а принятые ею за обиду слова его, помимо ее воли, получили совсем иное значение и оправдание.

Решили идти к морю.

Еще сама не зная, в чем выразится ее участие, прежде всего толкаемая любопытством, Ларочка подошла к Стрельникову и сказала:

— Побежим к морю.

С лица его не сошло еще выражение неестественной сдержанности, но от прикосновения к его руке тонких пальцев девушки ему стало легко и весело. Он сжал эти пальцы и не успел еще ей ответить, как она потянула его за собою и быстро побежала вниз. Он едва успевал за ней, скользя по крутому, усыпанному отшлифовавшимся песком спуску, пока они не очутились у красных осыпей берега над самым морем, тихо поплескивавшим на широкую песчаную полосу, тянувшуюся вдоль береговых осыпей и на мшистые осклизлые камни, выступавшие из воды.