Нарушенный завет

— Да, удивительно…

— Никак не могу понять, как люди такой низкой породы могут стать мыслителями.

— Говорят, он тяжело болен: у него чахотка. Может быть, болезнь и помогла ему стать таким…

— Чахотка? — удивлённо протянул Бумпэй.

— Видишь ли, болезнь — дело серьёзное: когда у человека эта самая штука — смерть постоянно стоит перед глазами, он много размышляет. Читая книги Иноко Рэнтаро, ощущаешь надвигающуюся на человека беду. Это, по-видимому, особенность чахоточных. Знаешь, сколько среди них знаменитостей?..

Бумпэй рассмеялся.

— Ты рассуждаешь как заправский физиолог…

— Смеяться нечего. Видишь ли, болезнь делает человека философом…

— Значит, все эти книги написал не сам «этa», а его рукой водила болезнь? Ты это хочешь сказать?

— А что же ещё? Не станешь же ты утверждать, что простой «синхэймин» способен своим умом дойти до таких прекрасных идей? — рассмеялся в свою очередь Гинноскэ.

Пока Гинноскэ и Бумпэй вот так спорили, Усимацу молча смотрел на пламя лампы. Как ни старался молодой человек скрыть свои душевные страдания, они невольно отражались на его мужественном лице — оно было печально.

Когда подали чай, снова завязалась оживлённая беседа. Окусама стала рассказывать о настоятеле, находившемся в отъезде. В соседней комнате уже подрёмывал служка, прислонившись к стене. Кругом стояла тишина, только со стороны двора за кухней доносился неясный шум — это Сёта толок рис. Была поздняя ночь.

Распростившись с приятелями, Усимацу долго не мог успокоиться от пережитого волнения. Расхаживая но комнате, он припоминал все события этого дня, и каждое слово товарищей, каждое проявление чувств, отражавшееся на их лицах, приводило его в содрогание. Всего тяжелей ему было видеть презрительное отношение к человеку, которого он считал своим учителем. Выходит, если ты парий, значит, не человек! Сама мысль об этой вопиющей несправедливости приводила его в ярость. Враждебность к людям низкого происхождения не могут сломить ни горячие слёзы, ни страстные слова, ни могучие идеи. Сколько одарённых людей из «этa» сошли безвестными в могилу…

Взволнованный этими мыслями, Усимацу долго не мог заснуть. Он лежал с открытыми глазами и думал о своей жизни. Опять появились мыши. Их шорох не давал ему заснуть. Усимацу зажёг потушенную было лампу и посветил на постель. Проворные маленькие зверьки сначала разбежались по углам, но потом, нисколько не боясь человека, принялись рыскать взад и вперёд, волоча за собой длинные хвосты. Они были и противны и забавны одновременно; в этих старых стенах их писк: «ки… ки…» усугублял тоску осенней ночи.

Мысли Усимацу перебегали от одного предмета к другому. Не давал покоя вопрос: как ему следует себя вести? Соблюдать настороженность? Нет, это же вызовет подозрительность. Чем больше он думал, тем больше ему казалось, что он перестарался. Отчего, когда изгнали из пансиона Охинату, он не сидел тихо? Отчего так растерялся, что сразу же перебрался в Рэнгэдзи? Отчего каждый раз, когда появлялась новая книга Иноко Рэнтаро, он с такой гордостью раззванивал всем об этом? Отчего он всегда так открыто защищал учителя и этим давал повод думать, что между ним и Иноко Рэнтаро существует какая-то связь? Отчего так часто упоминал его имя при других? Отчего не покупал его книги тайком? И отчего у него до сих пор не хватало ума читать их украдкой, наедине, у себя в комнате?

Почти всю ночь он метался без сна на своём тюфяке, терзаясь и дрожа от страха. Он обессилел от мучивших его сомнений.

Наутро Усимацу принял решение впредь быть более осмотрительным. Прошлого уже не вернёшь, но теперь он будет осторожней и ни о книгах Рэнтаро, ни о нём самом, решительно ни о чём, что связано с его именем, он ни с кем не обмолвится и словом. Вот до чего он будет осторожен!

«Храни тайну!» Да, завет отца дошёл до его сознания. Это поистине был вопрос жизни и смерти. Запреты, иссушавшие плоть буддийских послушников, прикрытую чёрной одеждой, по сравнению с этим заветом были ничто. Когда послушник не следует поучениям своего наставника, говорят, что он пал; когда же «этa» нарушает завет своего отца, он теряет всё. «Никогда не признавайся!» — твердил ему отец. Теперь он понял, что тот, кто вкусил настоящую жизнь и хочет в ней утвердиться, сам никогда не пожелает признаться.

Усимацу минуло двадцать четыре года. Наступила лучшая пора жизни человека. Он уже кое-чего достиг, и ему хотелось, по крайней мере, сохранить достигнутое. Но чем больше он этого желал, тем сильнее и неотступнее его преследовало сознание, что он — «этa». А жизнь казалась Усимацу такой прекрасной! И он говорил себе, что теперь ни при каких обстоятельствах не нарушит завет отца — завет жизни.

Глава IV

Наступила пора уборки осеннего урожая. Крестьяне в пригородах Ииямы от зари до зари работали в поле. Рис повсюду был убран, и на его месте уже кое-где посеяли ячмень. Пришло наконец время получить воздаяние за целый год труда. Скорей, пока не выпал снег! Поля на берегах Тикумы превратились буквально в поле битвы.

В тот день, вернувшись из школы, Усимацу вышел из храма прогуляться. Аллея поблёкших тутовых деревьев незаметно вывела его за город. Он присел в тени скирды, прислонившись к ней и вытянув ноги на увядшей от заморозков траве, глубоко вдохнул живительный воздух полей, и ему показалось, что он воскрес. Вокруг, в клубах желтоватой пыли, трудились крестьяне — где мать с детьми, где муле с женой. И тут и там слышался отдающийся в земле весёлый стук цепов; а когда он затихал, доносился шелест — это прочёсывали рис. Кое-где вздымались столбы белого дыма. По временам в небо шумно взлетали стайки воробьёв и, звонко прочирикав, снова рассыпались по полю.

Стоял на редкость жаркий, безветренный день. Осеннее солнце палило нещадно, работать было трудно. Мужчины повязали головы полотенцами, женщины надели большие плоские шляпы; спины крестьян взмокли от пота. Сквозь сияние, заливавшее поле, Усимацу взирал на эту картину крестьянского труда. Вдруг его внимание привлекла фигура проходившего мимо мальчика лет пятнадцати. Усимацу сразу узнал в нём сына Кэйносина. Мальчика звали Сёго, он учился в четвёртом классе старшего отделения, который вёл Усимацу. Каждый раз при виде мальчика Усимацу невольно вспоминал старого Кэйносина.

— Кадзама-сан, куда ты? — окликнул он мальчика.

— А… а, это вы, — смущённо протянул Сёго и запнулся. — Мама в поле…

— Мама?

— Да, вон она! — показал рукой Сёго и слегка покраснел.

Усимацу приходилось слышать о жене своего коллеги, но он никак не подозревал, что она и есть та женщина, которая работает здесь неподалёку. В широкополой шляпе, в поношенной одежде, перетянутой широким коричневым поясом, в синих полотняных рукавицах, она усердно прочёсывала рис, поминутно наклоняясь то вправо, то влево. Женщины с севера Синано все — крепкие, сильные. Работают они не хуже мужчин. Но чтобы жена учителя работала в поле да ещё в такую жару! Такое случается не часто. Усимацу подумал о ней с сочувствием, видно, не сладко живётся женщине. Рядом с нею какой-то мужчина молотил зерно. Сёго сказал, что это крестьянин Отосаку, давнишний их знакомый, пришедший помочь. Жена его тут же веяла зерно, держа высоко над головой совок. Каждый раз, когда она подбрасывала зерно, в воздух поднимались клубы пыли и шелухи, и оттого казалось, что женщину обволакивает жёлтым дымом. Рядом с матерью Сёго Усимацу увидел девочку. Сёго объяснил, что это его сестра Осаку.

— А сколько же вас всех, братьев и сестёр? — поинтересовался Усимацу.

— Семеро.

— Целых семеро! Значит, ты, старшая сестра, потом Сусуму-сан, который учится в начальной школе, затем эта сестрёнка… А кто же ещё?

— Ещё одна младшая сестра и младший брат. Самый старший брат ушёл в солдаты и умер.

— Вот как!

— Покойный брат, сестра Осио, которая живёт в храме Рэнгэдзи, и я — мы трое от одной матери.

— А где лее ваша родная мать?

— Она умерла.