Мистер Бантинг в дни мира и в дни войны

Все ближе и ближе громыхали тяжелые колеса немецкой военной машины, и казалось — ее не остановить. Неприступные твердыни прошлой войны уже пали. Одиннадцать часов переправлялись из Дюнкерка войска — почти целая армия и с ней Берт Ролло. Его отец с поразительным бесстрастием рассказывал, что сын известил его о своем спасении двумя строчками на почтовой открытке. Когда Ролло-младший вернулся домой, он показался всем неестественно молчаливым и замкнутым. Мимолетно возникнув в памяти, Берт исчез из мыслей мистера Бантинга, — человеческая песчинка, затерявшаяся в кошмаре этих дней, ибо все взоры были сейчас прикованы к Франции.

Все побережье этой несчастной страны от Ламанша до Атлантического океана, город за городом, занимал враг. Все, чего, по заверению авторитетных лиц, нельзя было допускать, произошло; и это было только началом. Франция шаталась; и не нашлось руки, достаточно крепкой, голоса, достаточно твердого, чтобы поддержать ее. Вся Франция была в смятении, последние известия устаревали раньше, чем умолкал голос диктора.

Все эти события мистер Бантинг старался свести воедино и трезво обдумать. Фактам нужно смотреть в лицо, и он старался делать это с тем хладнокровием, которое помогает сохранять мужество до самой последней минуты, пока земля не разверзнется под ногами. Он думал о том, что есть же, наверно, какой-нибудь стратегический ход, при помощи которого можно ударить по слабому месту напрягающего все силы противника и отбросить его назад. Он придумывал тысячу всевозможных планов, согнувшись над картой, слегка выпятив нижнюю губу. Лишь об одном он никогда не думал, — о капитуляции, ибо он был не из тех людей, которые легко осваиваются с мыслью о поражении. Весть о капитуляции Франции была для него потрясением, равного которому он не переживал за всю свою жизнь. Он выслушал ее с таким замиранием сердца, что понял сам: это оставит на нем след до конца его дней.

Когда передача известий окончилась, он выключил радио и, оглушенный, остановился у окна, глядя в сад. Был тихий июньский вечер, в саду во всей своей красе благоухали розы, и над красными крышами и лесистыми холмами медленно спускалось солнце, точно ему было жаль покидать такую прекрасную страну. Но закат не вызвал в мистере Бантинге никаких мыслей; мозг его окаменел. Все, казалось, умерло в нем, и только сердце сжималось и расширялось, точно оно жило у него в груди независимой от него жизнью. Он взглянул на жену и дочь, как ни в чем не бывало накрывавших на стол. Не понимают они, что ли? Неужели он один способен думать и чувствовать? Он сел с ними за стол, но есть не мог, зато много пил и сразу почувствовал слабость. Ему даже показалось, что он болен. Но он знал, что это не болезнь.

Наскоро покончив с ужином, он вышел в сад. Оски, присев на корточки около грядки с цветной капустой, обирал гусениц. Тоже нашел чем заниматься в такую минуту! Однако вот он сидит, приподнимая лист за листом, и что-то ворчит себе под нос: то ли негодует на гусениц за то, что их так много, то ли выражает разочарование по поводу того, что не может их найти. Он поднял глаза, видимо, отмечая присутствие мистера Бантинга, но лишь как явление второстепенной важности.

— Слышали новость, Оски? Французы нас подвели.

— Слышал. А меня это не удивляет. Французы чудной народ.

Мистер Бантинг уже не раз слышал от него о разных чудачествах французов. Оски имел случай близко их наблюдать, когда был в армии в прошлую войну. Его слушателям всегда рисовалась такая картина: Оски сидит в углу какого-нибудь эстамине, мрачно пьет вино и с презрением поглядывает на чуждую ему породу людей, из которых ни один не может итти в сравнение с его собственной высокоодаренной особой.

— Неуравновешенный .народ, — сказал он, подводя итог своим умозаключениям. — Я слышал, что Абевиль был занят шестью немецкими мотоциклистами. Большой город, не меньше Килворта.

— Этого не может быть.

— Вы так думаете? — лаконически возразил Оски и, выпрямившись, оглядел свою капусту. Трудно было сказать, думал ли он о войне, или о своих насаждениях, или о том, как одно может повлиять на другое.

Потом он облокотился на забор и понизил голос до хриплого полушопота. В сгущающихся сумерках он выглядел осунувшимся. «Мало спит, должно быть, — подумал мистер Бантинг, — все дежурит на посту противовоздушной обороны».

— Между нами говоря, друг, нам еще придется с ними повозиться. Фрицы умеют драться, когда у них много солдат да оружия. Это они любят. А когда приходится туго, они пасуют. Только пасовать-то им сейчас не перед чем.

Оски, повидимому, собирался уже повторить то же самое на другой лад, как он это всегда делал, будучи твердо убежден, что мистер Бантинг не в состоянии что-либо понять с первого раза.

— А что теперь будет, по-вашему?

— Гм! — протянул Оски и принялся чистить скребок, временно сосредоточивая все свое внимание на, этом занятии. — Вот уж этого я вам сказать не могу. Но теперь мы, по крайней мере, знаем одно: рассчитывать нам не на кого, кроме как на самих себя.

Они еще постояли у забора, переговариваясь вполголоса. Мистеру Бантингу не хотелось уходить. Он открыл в Оски качества, которых раньше не замечал, — уравновешенность и спокойствие, проистекавшие не столько от его достоинств, сколько от недостатков, ибо Оски был упрям и лишен воображения; его ничем не проймешь.

— Война еще не кончена, нет, до конца далеко, что бы там ни воображал Гитлер, — сказал он. — В прошлый раз фрицы выдохлись у самого финиша. Надолго их нехватит. Самое главное — выдержать.

Эти слова мистер Бантинг повторял про себя, возвращаясь в дом по темному росистому газону. Он не мог определить, выражают ли они твердость или благодушие. Он еще не оправился от пережитого потрясения, его мучила неутомимая жажда узнать как можно больше. Повернув ручку приемника, он сразу услышал на редкость противный голос. Передача из Гамбурга. После первых же слов отвращение и что-то похожее на гнев сменили усталость и уныние: ему даже не верилось, чтобы официальные руководители Германии могли предполагать, что он способен поверить подобной вздорной болтовне. Старое-престарое вранье; он слышал все это еще в прошлую войну от кайзера. Ренегат у микрофона говорил слишком напыщенно, как плохой актер, не уверенный в себе: фальшивые интонации лишали его слова всякой силы. Мистер Бантинг слушал, наклонившись над приемником, и всем своим существом чувствовал, что с таким противником не может быть никаких компромиссов.

Он как-то присмирел в последующие дни, да в эти дни газеты могли отрезвить хоть кого. Но вместе с тем он стал спокойней. Если ты остался один, то можешь, по крайней мере, не опасаться больше обмана и предательства. Ведь самое страшное именно это. Что особенно злило мистера Бантинга — так это постоянное возвращение его мыслей к прошлой войне. Четыре года страданий, миллион убитых, а к чему? Чтобы победить и обуздать этот самый народ, этих же немцев. А сейчас, через двадцать пять лет, они представляют даже большую опасность, чем раньше; задумали даже вторгнуться к нам, в Англию. Этот пункт всегда вызывал особенную горячность мистера Бантинга, он даже забывал о печальных событиях сегодняшнего дня и принимался раскапывать прошлое, требуя, чтобы ему объяснили, как можно было до этого допустить. — О чем же думали наши правители? Кое-кого нужно будет предать суду, когда все это кончится.

— Какая польза говорить об этом сейчас, папа? — возразил Эрнест. — Это только лишает мужества. Нужно думать о настоящем и о будущем.

— Я знаю, — отвечал мистер Бантинг. Он старался не думать о прошлой войне. Эта победа пошла прахом, и, по его мнению, главным образом, из-за людей с такими вот идеями, как у Эрнеста. Но этой мысли он не высказывал. Сейчас не время ссориться.

Он перешел от больших тем к более метким. — Выпей виски, Эрнест, не оставлять же его нацистам.

Если немцы высадиться в Эссексе, они будут в Килворте через два часа. Это казалось невероятным, но нужно было смотреть правде в глаза. А куда бы они ни приходили, всюду они мародерствовали и грабили; известное дело, настоящие гунны; поэтому мистер Бантинг не собирался оставлять им ни виски, ни яиц, которые миссис Бантинг хранила в большом кувшине, вообще ничего, если только это не будет щедро посыпано мышьяком. Мысль мистера Бантинга работала неустанно, изобретая самые коварные методы борьбы; он готов был убивать немцев всеми доступными ему способами. Эрнест был убежден, что в случае вторжений мистер Бантинг непременно подведет себя под расстрел за какое-нибудь мелкое и бесполезное противодействие.