Полное собрание сочинений. Том 72. Письма 1899-1900 гг.

1 Янв. 1900.

Поздравляю васъ съ новымъ годомъ и желаю всего хорошаго. Очень благодаренъ моему писанію за то, что оно возвратило вамъ доброе отношеніе ко мнѣ. Это дороже всего.

Печатается по листу копировальной книги, хранящемуся в AЧ. Местонахождение автографа неизвестно. Публикуется впервые.

О Л. Е. Оболенском см. письмо № 23.

Ответ на письмо Оболенского от 16 декабря 1899 г.: «Дорогой, милый, бесконечно мною любимый Лев Николаевич! Читаю дальше и дальше «Воскресение», и с каждой новой главкой он [роман] всё выше и выше вырастает передо мною, а с ним и тот, кто написал всё это, и кого я всё больше и больше люблю и не могу молчать, не могу не написать об этом! Пусть это лиризм, пусть это признания влюбленной души в другую душу! Отнеситесь к этому лиризму только с полным доверием к его беспредельной искренности, без всякой задней мысли, кроме одной: чтобы вы знали — ведали, какое высокое, чудное состояние души вы можете давать! Да, родной, милый, дорогой, любимый Лев Николаевич! Поверьте мне, что я плачу, как ребенок, сейчас, когда пишу это письмо. А пишу я его под впечатлением только что прочитанного отрывочка (я читаю по «Одесскому листку», который перепечатывает ваш роман, так как «Нивы» не получаю). Это главы от VIII до XIV. Этим обозначением глав я вовсе не хочу сказать, что они лучшие. Нет, я еще не могу дать себе отчета в том, которые лучше. Все хороши и всё хорошо в этом романе. Только одно больше хорошо по одному, а другое больше хорошо по другому. В общем же действие романа (по крайней мере, на меня) таково, что он просветляет, очищает, поднимает над обыденщиной и пошлостью мою душу, мое сердце. Точно в мятель ночью, или в тумане (в море), когда человек закружится в сутолоке, вдруг на него польется свет, и всё станет видно... Ах, Лев Николаевич, всё это так слабо в сравнении с тем, чтò я пережил, перечувствовал, передумал, читая этот роман. Я потому до сих пор тоже ничего не могу решиться говорить о нем в печати, что это свыше моих сил. Но так огромно, так глубоко, светло и в то же время так страшно просто и чудно-просто, что об этом нет возможности писать. Да и зачем? «Он» сам говорит за себя. Я в «Ниве» не могу выносить даже рисунков к этому роману. Они его профанируют, мешают воображению, вносят что-то маленькое, мизерное в образы; это сапоги и сюртук на чудной статуе, ну, хотя бы Аполлона Бельведерского что ли, или платье (хотя бы от Ворта или самого черта), надетое на Сикстинскую Мадонну [...] Я не знаю, как я невольно заговорил об этом, когда хотел писать о другом. Это опять вышло «лирически»: у меня эти рисунки также «наболели» и накопились мучительно в душе, как самый роман накопился восторженно, любовно, до сладких слез умиления, — этого величайшего блаженства, какое дано людям, — когда видишь бога и видишь не отвлеченно, не в виде формулы сухой, философски-математической, а в живой жизни, в живой плоти и крови бедных смертных, жалких и всё же (где-то внутри) хороших людей — «человечиков». Да, с этической или, пожалуй, с философской стороны этот роман тем и велик, что в нем без формул есть живой, почти осязаемый бог, такой бог, что каждый может вложить персты в его раны, видеть его воочию воскресшим. И этот смысл слова «Воскресение» я чувствую в каждой строчке, хотя не знаю, все ли чувствуют, и приходит ли вам это на мысль. А у меня всё время это чувствуется. Но я никогда бы не кончил. Мне хотелось бы говорить почти о каждой сцене и рассказывать, как она отразилась в моей душе этим «воскресением» бога... Но для этого, быть может, бог еще даст мне время и силы, когда я разберусь больше в моих бесконечных, огромных, чудных впечатлениях от бога, нарисованного, написанного, изваянного (нет, не то, а) воплощенного вами в этом романе. Еще два слова. Простите! Знаю, что отнимаю ваше дорогое время, но уж лучше всё сказать сразу... Одно время (было такое время) я начинал разлюблять вас, мое сердце отшатнулось от вас. И это оттого, что вы показались мне in concreto ниже того образа, который у меня когда-то сложился о вас. Так дети, узнав, что сказки, которым они верили, не существуют реально, мучатся этим и сперва начинают бранить действительность. Каждый из людей (вероятно, каждый?) создает себе сказку из любимых людей, философов, поэтов и потом на них же сердится, что они люди, а не сказка. Нечто в роде этого было со мной относительно вас. О деталях говорить не стоит, т. е. о деталях этого полудетского разочарования в сказке под заглавием «Лев Толстой». Но теперь в новом вашем «Откровении» я опять нашел не только мою прежнюю сказку о вас, но сказку гораздо больше чудную, глубокую, милую, святую... я не могу подыскать слова... я знаю, я чувствую, что тот, кто писал «Воскресение», это тот, кто был в моей душевной сказке о нем: иначе он не мог бы написать этого. Но только этот новый несравненно, бесконечно лучше того прежнего во всех отношениях [...] Дай бог, о, дай бог, чтобы вы были здоровы, да, здоровы, бодры, свежи... Я не говорю: «чтобы вы написали еще». Если и ничего больше не будете писать, то одного «Воскресения» довольно для людей. Трудно сказать больше, чем в нем сказано».

Леонид Осипович Пастернак (р. 1862 г.) — академик живописи, познакомился с Толстым в 1893 г. Автор картин «Толстой в семье» (Русский музей в Ленинграде и Толстовский музей в Москве), «Толстой и Ге» (Толстовский музей в Москве) и других изображений Толстого, автор иллюстраций к «Войне и миру», «Чем люди живы» и к «Воскресению». Толстой высоко ценил эти иллюстрации. Отзывы Толстого см. в письме к нему от 22 ноября 1904 г., т. 75 и в письме к В. Г. Черткову от 9 октября 1898 г., т. 88. В неопубликованных воспоминаниях Пастернака есть подробности об его работе над иллюстрациями к «Воскресению».

¹ При проезде больным по Московско-курской жел. дороге Оболенский на ст. Ясенки (в нескольких верстах от Ясной поляны) поручил одному крестьянину передать Толстому свою карточку. Поручение, как видно из письма, было выполнено.

* 232. Сектантам с. Павловки.

1900 г. Января 7. Москва 1900.

7 Января.

Любезные братья,

Слышу, что вы не оставляете своего желанія переселиться въ Канаду. Я не имѣю права судить о томъ, насколько тяжела и непереносна ваша жизнь, но мнѣ думается, что ваше переселеніе въ Канаду съ мірской точки зрѣнія неблагоразумно, а съ христіанской точки зрѣнія неправильно. Неблагоразумно это потому, что у васъ слишкомъ мало средствъ для переѣзда и пріобрѣтенія всего нужнаго обзаведенія для хозяйства, и что вамъ не миновать бѣдствовать съ своими женами и дѣтьми, которыя не могутъ имѣть утѣшенія въ томъ, что они несутъ свои бѣдствія ради исповѣданія истины. Неблагоразумно еще и потому, что, оставаясь на мѣстахъ, вы будете переносить тѣ бѣдствія и гоненія, которыя постигнутъ васъ, какъ испытанія, посланныя отъ Бога, если же вы переселитесь, и вамъ будетъ трудно и скорбно, то вы будете винить самихъ себя, а это гораздо тяжелѣе. Неправильно же, по моему мнѣнію, ваше переселеніе въ Канаду было бы потому, что сила христіанства въ терпѣніи, и нѣтъ такихъ гоненій, которыхъ нельзя бы было перенести. Перенесеніе же гоненій болѣе всего содѣйствуетъ дѣлу Божію, распространенію Его закона и вмѣстѣ съ тѣмъ болѣе всего другаго укрѣпляетъ людей въ вѣрѣ.

Переѣхавшіе въ Канаду Духоборы едва ли не больше (въ особенности тѣ, которые выѣхали на островъ Кипръ)¹ перенесли бѣдствій за границей, чѣмъ въ Россіи. Многіе изъ нихъ умерли. А между тѣмъ примѣръ ихъ жизни былъ потерянъ для русскихъ людей, a чужіе люди въ Канадѣ не понимаютъ ихъ. Кромѣ того, нѣкоторые изъ нихъ теперь, на свободѣ, стали жить не лучше, а много хуже, предаваясь всякимъ слабостямъ, чѣмъ они жили в Россіи.² Претерпѣвый до конца спасенъ будетъ.³ И потому мой совѣтъ вамъ, любезные братья изъ Павловокъ и другихъ селеній, тотъ, чтобы стараться усиливать въ себѣ вѣру въ истину, вести жизнь, согласную съ этой истиной, и съ твердостью и смиреніемъ, ничего не предпринимая и не покидая своей родины, нести тѣ гоненія, которыя васъ постигаютъ, и безъ которыхъ не могутъ [...]⁴ среди мірской жизни [...]⁵