Бабье лето

Мне было странно, что я сижу наедине с Наталией под ясенем полевого привала. Носки ее ног лежали в пыли находившегося перед нами голого места, и этой же пыли касался подол ее платья. В кроне ясеня не дрожал ни один листок, ибо воздух был неподвижен. Далеко перед нами, уходя вниз, далеко справа от нас и слева, как и сзади, простирались зеленые, созревающие хлеба. Из их ближайшей к нам кромки на нас глядели красные маки и синие васильки. Солнце закатывалось, и в том месте, куда оно уходило, небо сияло, почти сверкало над нивами, не было ни облачка, и горы вырисовывались на юге чисто и резко.

— А у красного креста вы немного передохнули? — спросил я вскоре.

— У красного креста я не отдыхала, — отвечала она, — там нельзя отдыхать, он стоит почти сплошь в колосьях, я оперлась на ствол и смотрела на окрестности, на поля, на плодовые деревья и на дома, людей, а потом повернула и пошла назад к этой скамеечке.

— Когда небо ясно и светит солнце, эти дали прекрасны, — сказал я.

— Прекрасны, — ответила она, — горы с серебряными зубцами тянутся цепью, леса расстилаются, поля несут свои дары людям, а среди всего этого дом, где есть мать, брат и отечески заботливый друг. Но я хожу на этот холм и в облачные дни, и в такие, когда ничего ясно не видно. Самое лучшее в прогулке — что ты одна, совсем одна, наедине с собой. Не испытываете ли и вы того же в ваших походах и каким видится вам мир, который вы исследуете?

— В разные поры это бывало по-разному, — отвечал я. — Некогда мир был таким же ясным, как и прекрасным, я старался многое узнать, многое зарисовывал и записывал. Потом все стало труднее, решать научные задачи оказалось не так легко, они усложнялись и подводили ко все новым вопросам. Затем наступила другая пора, мне стало казаться, что наука — это еще не конец, что неважно, знаешь ли ты что-то в отдельности или нет, мир засиял как бы внутренней красотой, которую хочется охватить сразу, не раздробленной на части, я восхищался ею, любил ее, старался привлечь ее к себе и мечтал о чем-то неведомом и великом, таящемся в ней.

После этих слов она некоторое время молчала, а потом спросила:

— И этим летом вы тоже еще раз вернетесь в то место, которое вы теперь выбрали для своей работы?

— Вернусь, — ответил я.

— А зиму проведете у ваших родных? — спросила она затем.

— Как и все предыдущие зимы, я проживу ее в доме моих родителей, — сказал я.

— А вы будете зимой в Штерненхофе? — спросил я через некоторое время.

— Раньше мы иногда проводили зиму в городе, — отвечала она, — но уже несколько раз оставались в Штерненхофе, а два раза совершали поездки.

— Кроме Клотильды, у вас нет другой сестры? — спросила она, после того как мы снова немного помолчали.

— Другой нет, — отвечал я, — нас, детей, только двое, и счастье иметь брата неведомо мне.

— А мне не выпало счастье иметь сестру, — ответила она.

Солнце уже зашло, смеркалось, а мы все сидели. Наконец она встала и потянулась к лежавшей в траве шляпе. Я поднял ее и подал ей. Она надела шляпу и приготовилась идти. Я предложил ей руку. Она взяла меня под руку, но так легко, что я не чувствовал ее руки. Мы пошли не верхом к той калитке в саду, что неподалеку от вишни, а по тропинке в хлебах, что спускается от полевого привала к хутору. Больше мы совсем не говорили. Я чувствовал, как колышется ее платье рядом со мной, чувствовал ее шаг. Доносилось неслышное днем журчанье ручейка, вечернее небо пылало золотом над нами, над холмами хлебов, над деревьями, иные из которых казались уже почти черными. Мы дошли до хутора. Оттуда мы пошли лугом, ведущим к дому моего гостеприимца, и свернули по тропинке к садовой калитке, что была с той стороны близ пчельника. Пройдя через калитку в сад, пройдя мимо пчельника, между цветочными грядками, между окаймлявшими дорогу кустами и, наконец, под деревьями, мы вошли в дом. Мы прошли в столовую, где остальные были уже в сборе.

Здесь Наталия отпустила мою руку. Нас не спрашивали, откуда мы пришли и как мы встретились. Приступили к ужину, время которого уже подошло. За едой мы с Наталией почти не говорили.

После того как мы распрощались в столовой и каждый ушел в свою комнату, я погасил у себя свет, сел в одно из мягких кресел и стал смотреть на блики, которые бросала на пол моей комнаты взошедшая между тем луна. Я очень поздно улегся, но не читал, как то привык делать каждую ночь, а лежал на своем ложе и долго не мог уснуть.

В последовавшие за тем вечером дни мне казалось, что Наталия меня избегает. Ночами я иногда слышал цитры, играли очень хорошо, что я мог теперь оценить лучше, чем раньше. Но я об этом не заговаривал и тем более не говорил о том, что и сам я не так уж теперь неопытен в игре на цитре. Свой инструмент я никогда не привозил в дом роз. Наконец настало время отправляться в Штерненхоф. Матильда и Наталия уехали туда в сопровождении своей служанки раньше, чтобы все приготовить к приему гостей. Мы должны были отправиться позднее.

В промежутке между отъездом Матильды и нашим мой гостеприимец обратился ко мне с просьбою. Она состояла в том, чтобы я будущей зимой сделал ему точную зарисовку панелей, которые привез отцу из долины Лаутера и которыми тот облицевал пилястры стеклянного домика. Рисунок мой гостеприимец просил меня привезти на следующее лето. Я очень обрадовался, что могу оказать услугу человеку, к которому был так привязан и которому был стольким обязан, и обещал, что сделаю рисунок настолько точно и хорошо, насколько это позволят мои силы.

В один из последовавших дней мой гостеприимец, Роланд, Густав и я отбыли в Штерненхоф.

4. Праздник

Праздником в том смысле, в каком это слово обычно употребляется, предполагавшееся в Штерненхофе не было, просто многих пригласили вместе приехать в гости, и приглашения эти не были особыми и торжественными, а делались невзначай. Вообще-то в Штерненхоф, как и в Асперхоф, каждому другу и знакомому вольно было приехать погостить в любое время.

Когда мы на второй день после нашего отъезда, сделав небольшой крюк, прибыли в Штерненхоф, там собралось уже много людей. Чужие слуги, порою одетые странно, как то всегда кажется, когда собирается много семей, расхаживали вокруг замка и по дороге между хутором и замком. Часть экипажей и лошадей поместили на хуторе. Мы въехали в ворота, и наша коляска остановилась во дворе. Когда мы подъезжали к холму, приближаясь к замку, я успел уже взглянуть на его переднюю стену, где теперь, после отмывки, камни были обнажены, и сразу составил свое мнение. Новый облик замка нравился мне гораздо больше, чем прежний, о котором теперь не хотелось и вспоминать. Мои спутники, когда мы подъезжали, не высказывались, и я тоже, конечно, ничего не говорил. Во дворе появились слуги, чтобы взять нашу кладь и разместить коляску и лошадей. Дворецкий подвел нас к большой лестнице и проводил в гостиную. Это была одна из тех комнат, что тянутся анфиладой и обставлены новой мебелью, изготовленной в Асперхофе. Двери всех этих комнат были отворены. Матильда сидела у стола, а рядом с ней какая-то пожилая женщина. Множество других женщин и девушек, а также пожилых и молодых мужчин сидели кругом в разных местах. На самом незаметном месте сидела Наталия. Матильда и Наталия были одеты, как обычно одеваются женщины и девушки из высших сословий, но я не мог не заметить, что их одежды были сшиты и украшены гораздо проще, чем у других женщин, а сочетались гораздо лучше и выглядели благороднее, чем то обычно бывает. Мне виделся в них дух моего гостеприимца, и при мысли о высших кругах нашего города, в которые я был вхож, мне показалось также, что это как раз тот аристократический костюм, к которому другие стремились. Матильда встала и любезно поклонилась нам. Так же поступили и остальные, и мы тоже поклонились Матильде и остальным. Затем все снова сели, а дворецкий и двое слуг позаботились о том, чтобы усадить нас. Я сел на очень незаметное место. Обычай представлять друг другу гостей, как то почти везде делается, в доме роз и в Штерненхофе соблюдается, по-видимому, не так строго. Я уже не раз наблюдал, что обходились без этого, особенно когда собиралось много людей. В данном случае тоже обошлись без этого. Каждому предоставили самому осведомиться об особе, его интересующей, вернее, предпочли положиться на волю случая, чем при появлении каждого нового гостя повторять ему перечень присутствующих. К тому же большинство здесь, кажется, знали друг друга. Меня, наверное, не принимали в расчет, потому что, когда в Асперхоф приезжали посторонние лица, я никогда не спрашивал, кто они. Густав держался здесь тоже почти как чужой. Очень учтиво поклонившись матери, сделав с нами общий поклон другим и улыбнувшись Наталии, он скромно сел в отдалении и стал внимательно слушать. Мой гостеприимец и Ойстах, как и Роланд, были в общепринятой для визитов одежде, я также. В черных костюмах эти мужчины казались мне более незнакомыми и чуть ли не менее значительными, чем в своем обычном домашнем виде. Мой гостеприимец вскоре уже беседовал с разными гостями. Говорили везде об общих и обыкновенных предметах, и разговоры шли то между отдельными, то между многими лицами. Я говорил мало, и почти исключительно лишь тогда, когда ко мне обращались и о чем-то спрашивали меня. Я смотрел на все сборище, или на кого-то в отдельности, или на Наталию. Роланд подвинул ко мне свой стул и завязал разговор о вещах, обоих нас занимавших. Сделал он это, наверное, потому, что ему было среди людей так же одиноко, как мне.