Бабье лето

Неудивительно, что мне пришлось оправдываться перед моим гостеприимцем, перед Ойстахом, перед Густавом и даже перед домочадцами, оттого что я в этом году явился так поздно: меня ведь всегда принимали здесь так приветливо, почти привыкнув к тому, что я каждое лето приезжаю в дом роз, да и для меня эти приезды стали привычкой.

Мы с моим гостеприимцем говорили о делах, которыми я занимался в течение нынешнего лета, а он в первые дни показывал мне все, что изменилось в доме роз в мое отсутствие.

Я увидел, что цветение роз продлится уже не так долго, потому что я явился не к самому его началу, а несколько позже.

Картины снова давали мне приятные ощущения, а статуя на лестнице делалась мне все ближе, с тех пор как я увидел резные камни и знал, что нечто подобное существует и в жизни. Я часто бродил по окрестностям с Густавом или один.

Как-то за полдень мы сидели в комнате, окна которой выходили на розы. Матильда довольно благодушно говорила о разных житейских предметах, о явлениях природы — как нужно принимать их и как они сменяют друг друга в течение года. Тут я впервые заметил, как заботливо и красиво убрана эта комната. Висевшие в ней четыре картины одинаковой величины и в одинаковых рамах были, несмотря на их малый размер, великолепнее и замечательнее всего, что имелось в собрании дома роз. Я ведь уже научился судить настолько, чтобы при той большой разнице, которая тут видна была, это понять. Но я навел и моего гостеприимца на эту тему, и он согласился с моим наблюдением, хотя в очень сдержанных выражениях — из-за присутствия Матильды. После того как беседа приняла такой оборот, мы осмотрели картины, обращая внимание на их тонкость, приятность и возвышенность.

И нынче, как обычно в пору роз, приезжали гости. Но я выходил на люди реже, чем в прежние годы.

Наталия и впрямь, как я теперь сам заметил, гуляла этим летом в саду и в окрестностях больше, чем раньше, она уходила гораздо дальше и чаще ходила одна. Она не только часто уходила в поля за высокой вишней и там бродила, но опускалась прямо с холма к дороге или ходила на хутор, или вдоль холмов, или по дороге на Ингхоф. Возвратившись, она сидела, откинувшись назад, в своем кресле и смотрела на то, что делалось перед ней или вокруг нее.

Однажды, проделав и сам большой путь, я вечером, возвращаясь в дом роз, свернув от Ольхового ручья на более короткую дорогу, пройдя по траве между полями, поднявшись на пригорок и приближаясь к полевому привалу, увидел, что там, на скамеечке перед ясенем, кто-то сидит. Не очень-то задумываясь об этом, я продолжал идти своей дорогой, которая вела прямо туда. Даже подойдя ближе, я не мог узнать, кто это, потому что сидевший был не только повернут ко мне спиною, но и заслонен стволом дерева. Лицо сидевшего было обращено к югу. Он не шевелился и не оборачивался. Так я подошел к нему почти вплотную. Должно быть, он услышал мои шаги по траве или шорох задетых мною колосьев, ибо вдруг обернулся, чтобы меня увидеть, и передо мною оказалась Наталия. Не более двух шагов отделяли нас друг от друга. Скамеечка стояла между нами. Ствол дерева был теперь немного в стороне. Мы оба испугались. Я-то думать не думал, что на скамеечке может сидеть Наталия, а она испугалась, наверное, потому, что внезапно услыхала шаги у себя за спиной, хотя никакой дороги здесь не было, и потому, что, обернувшись, увидела перед собою какого-то мужчину. Я предположил, что она не сразу узнала меня.

Несколько мгновений мы молча стояли друг перед другом, затем я сказал:

— Это вы, фрейлейн, никак не думал, что найду вас сидящей под ясенем.

— Я устала, — отвечала она, — и села на скамеечку передохнуть. Да и время сейчас, наверное, более позднее, чем я обычно возвращаюсь домой.

— Если вы устали, — сказал я, — то я не хочу, чтобы вы из-за меня стояли, прошу вас, сядьте, а я как можно скорее пройду через поля и сад и пришлю к вам сюда Густава, чтобы он проводил вас домой.

— В этом нет нужды, — возразила она, — ведь еще не вечер, и даже будь уже вечер, какая-либо опасность здесь едва ли грозит. Я уже ходила одна гораздо дальше и возвращалась одна домой, и ни моя мать, ни наш гостеприимец, не беспокоились из-за этого. Сегодня я дошла до межевого холма у красного креста и оттуда вернулась сюда, к скамейке.

— Да это больше часа пути, — сказал я.

— Не знаю, как долго я шла, — отвечала она, — я шла между полями, где стоят обильнейшие хлеба, проходила между кустов на межах, мимо стоящих среди хлебов деревьев и вышла к красному кресту, который высится среди нив.

— Если я иду очень быстро, — сказал я, — я дохожу до красного креста за час.

— Я, как сказала, не считала времени, — ответила она, — я дошла отсюда до креста и от креста вернулась сюда.

Во время этих слов я вышел из неудобного места в траве за скамеечкой на открытую площадку перед деревом. Наталия сделала легкое движение и снова села на скамейку.

— После такого похода вам, конечно, нужно отдохнуть, — сказал я.

— Но вовсе не поэтому, — отвечала она, — я направилась к этой скамейке. Как я ни устала, я вполне могла бы одолеть путь через поля и сад к дому, да и гораздо больший. Но к физическому желанию прибавилось еще одно.

— А именно?

— Это очень славное место, глазам здесь просторно, я могу предаваться своим мыслям, не прерывая их, что было бы невозможно, если бы я вернулась к своим близким.

— И поэтому вы отдыхаете здесь.

— Поэтому я отдыхаю здесь.

— Вам с детства хотелось ходить по полям в одиночестве?

— Не помню о таком желании, — отвечала она, — да и вообще есть в моем детстве полосы, которых я точно не помню, а коль скоро моя память такого желания не сохранила, то и подходящего случая, наверное, не было, хотя я и вправду очень любила в детстве быстрые движения.

— А теперь ваше пристрастие часто влечет вас на воздух? — спросил я.

— Я люблю бродить там, где мне просторно, — отвечала она, — я хожу по полям и пышным нивам, взбираюсь на отлогие холмы, прохожу мимо покрытых сочной листвой деревьев и дохожу до такого места, где передо мной открывается незнакомый край, над которым словно бы другое небо с какими-то другими облаками. На ходу я предаюсь своим мечтам. Небо, облака на нем, хлеба, деревья, кусты, трава, цветы мне не мешают. Когда я изрядно устаю и отдыхаю где-нибудь на скамеечке, как вот здесь, или в кресле у нас в саду или просто на стуле у нас в комнате, я думаю, что не стану больше ходить так далеко…

— Где же вы побывали? — спросила она, осекшись и помолчав.

— После обеда я поднялся от Ольхового ручья к пруду, — отвечал я, — затем через рощу на прямоугольный холм, откуда открываются окрестности Ландега и видна башня тамошней приходской церкви. От холма я пошел верхом и дошел до шалашей. Удалившись от Асперхофа на добрых два часа пути, я повернул назад. На эту дорогу у меня ушло много времени, ведь я часто останавливался и рассматривал то одно, то другое, поэтому возвращался я более коротким путем. Я шел тропками и разными приходскими дорожками через поля, пока опять не спустился к Озерному лесу и Ольховому ручью между Дернхофом и Амбахом. Там я уже знал межи, которые вели кратчайшим путем к полевому привалу. Там нет дорог, я шел по траве, и вот вышел к вам.

— В таком случае вы, наверное, очень устали, — сказала она и подвинулась на скамеечке, чтобы освободить мне место.

Я не знал, как мне поступить, но все-таки сел рядом с нею.

— Не взяли ли вы с собой какую-нибудь книжку, чтобы почитать здесь, на скамейке, — спросил я, — не собирали ли вы цветы?

— Я не брала с собой книг и не собирала цветов, — отвечала она, — я не могу читать ни на ходу, ни сидя в открытом поле на скамейке или на камне.

В самом деле, я не видел ничего рядом с нею, у нее не было ни корзиночки, ни еще чего-либо, что носят обычно женщины, чтобы что-то туда класть. Она праздно сидела на скамеечке, а ее соломенная шляпа, которую она сняла, лежала рядом с нею на траве.

— Цветы я собираю, — продолжала она через несколько мгновений, — тогда, когда они случайно попадаются по пути. Здесь вокруг больше всего маков, но они не годятся для букетов, потому что у них быстро опадают лепестки, есть еще васильки, гвоздики, колокольчики и другие. А иногда я и вовсе не собираю цветов, как бы много их ни было передо мною.