Похождения одного матроса

— Постараюсь, миссис Браун!

— Работа прогонит всякую скуку! — весело смеясь, воскликнул Джемсон. — Завтра Чайк пойдет на рубку… Пусть покажет себя на работе!

— Только не наваливайтесь на работу, Чайк! — сказала миссис Браун.

— Можно надорваться! — прибавила мисс Нора.

— Чайк и сам понимает!.. А место рубки вам покажет Вильк… Покажете, Вильк? — обратился к нему хозяин.

— Покажу! — ответил Вильк.

Все ушли в свой флигель.

Вильк и трое рабочих остались на веранде — выкурить перед сном по трубке, а Чайкин пожелал всем спокойной ночи.

— Были матросом и не курите? — спросил один из янки рабочих.

Его звали Дильком.

— Не курю.

— И не думаете по праздникам ездить в Сакраменто?

— Зачем?..

— Попробовать тамошний грог.

— Не пью.

— Не пьете?.. И разбогатеть не хотите?.. Простофиля же вы, Чайк… Я не видал таких простофиль… Вы, Найд, видели? — обратился Дильк к товарищу.

— Не видал… Прозакладывать готов пару долларов, что не видал.

— Так отчего вы, Чайк, живете на свете, если не пьете, не курите?.. Или в карты дуетесь?

— И в карты не дуюсь.

— Ай да Чайк! — иронически произнес Дильк.

— Ура Чайку! — насмешливо крикнул Найд.

— Оставьте вы в покое Чайка! Какое вам дело? — строго сказал Вильк. — Идите лучше спать, Чайк! — обратился к нему Вильк.

Чайкин добродушно усмехнулся и ушел в свою комнату.

— Вильк прав, братцы.

— А что? Почему? — спросил Фрейлих.

— Да потому, что Чайка не стоит даже и потравить слегка: феноменально прост.

— Я это заметил, — промолвил молодой немец.

— Вы, Фрейлих, ведь все замечаете? — насмешливо спросил Дильк.

— То-то, замечаю.

— А заметили, что Чайк добрая душа?

— Еще бы!

— И что хоть мозги у него в порядке, а все-таки будто тронутый, и на спине у него должна быть большая родинка?

Фрейлих, наконец, догадался, что янки смеялись над его прозорливостью, и обидчиво проговорил:

— Этого я не заметил.

— Удивительно! — протянул Дильк. — Не правда ли, Найд?

— Феноменально!.. — протянул Найд.

— Немцы, что ли, недогадливы? — вызывающе воскликнул Фрейлих.

— То-то я и говорю, Фрейлих!

— То-то и я говорю, Фрейлих!

В это время Чайкин раздевался и, вспоминая впечатления дня на новом месте, проговорил вслух:

— И поет же хозяйкина дочь!

3

В пять часов утра Чайкин уже оделся в свой рабочий костюм и пошел пить кофе и завтракать.

— Уж и поднялись, Чайк?.. И у меня все готово, — говорила Сузанна.

Вскоре пришел и Вильк.

— Здравствуйте, Чайк!

— Здравствуйте, Вильк!

— Аккуратно встаете, Чайк! — промолвил без обычной суровости Вильк.

— Привык… Матросом был.

Вильк не спеша ел ветчину с хлебом, запивая горячим кофе, и после долгой паузы спросил:

— Деревья умеете рубить, Чайк?

— Доводилось! — скромно ответил Чайкин.

Ему очень хотелось узнать, кто такой этот старик, умеющий играть на фортепиано, и зачем он служит на ферме, но не решался спросить. Он уже знал, что в Америке, при всей бесцеремонности обращения, не обнаруживают особенного любопытства и не допрашивают о прошлом, особенно на Западе, где часто бывают люди, имеющие основание скрывать свое прошлое, быть может скверное.

И Чайкину почему-то казалось, что у старика было в прошлом что-то тяжелое; оттого он всегда молчалив и мрачен, как говорили про него товарищи.

— Ведь вы русский, Чайк? — снова спросил старик.

— Русский, Вильк.

— Вот не ожидал!

— Почему, позвольте спросить? — задетый за живое, спросил Чайкин и весь вспыхнул.

— Читал про русских, да и встречал русских… Да вы не сердитесь, Чайк… Я не хотел вас обидеть… Я, верно, встречал не таких, как вы… И наконец нельзя судить о всей нации по нескольким лицам…

— То-то, нельзя, я думаю.

— А вам все нации нравятся, Чайк?

— Все, Вильк.

— Но одни больше, другие — меньше?

— Разницы не замечал, Вильк, пока. Во всяком народе есть хорошие люди… добрые люди… У крещеных, так и у некрещеных… Только правды еще нет… Оттого и обижают друг друга… Выходит так, что у одного много всего, а у бедных — ничего…

— Это, по-вашему, нехорошо? — спросил старик и с видимым любопытством смотрел на Чайкина.

— А разве хорошо, Вильк?

— Откуда у вас такие мысли, Чайк?

— Так иной раз думаешь обо всем, и приходят мысли: отчего люди не по правде живут…

— Так вы хорошо сделали, Чайк, что сюда приехали… Все лучше подальше от городов… Я видел много столиц, Чайк, и знаю их.

Вильк смолк. В столовую пришли товарищи.

— Идем, Чайк… Пора… Я выбрал для вас топор… Возьмите на веранде…

— Ленч и отдых в час, Чайк… Приходите! — ласково проговорила Сузанна.

— До свидания, Сузанна.

— А часы у вас есть? — осведомился Вильк.

— Есть, Вильк.

Они вышли за ограду и направились к лесу.

Горизонт на востоке пылал. Из-за багрянца величаво выплывало солнце. Утро стояло прелестное. Воздух был холодный. Но на ходьбе не было холодно.

Чайкин с восторгом глядел на Сиерры, и на лес, и на далекую долину по бокам извивавшейся, словно голубая лента, узкой речки.

— Хорошо, Вильк! — вымолвил Чайкин.

— Хорошо, Чайк.

— А все-таки…

— На родине лучше, Чайк? Не правда ли?

И Чайкину показалось, что в голосе старика звучала необыкновенно грустная нота.

— Еще бы!

— То-то и есть… Трудно привыкнуть к другой стране, как бы она ни была красива, а своя, хоть и не такая…

Вильк замолк. Не говорил и Чайкин.

Теперь Чайкин понимал, что Вильк к Америке не привык и что угрюм и мрачен он оттого, что тоскует по своей стороне…

«И отчего Вильк не может вернуться?» — мысленно говорил Чайкин, полный сочувствия к этому одинокому старику на чужой стороне.

Скоро они вошли в большой сосновый лес.

Там было еще свежее и темно в густоте леса. Царила мертвая тишина. Только изредка раздавались какие-то постукивания: то дятлы долбили.

— Вот и ваш участок, Чайк! — проговорил Вильк, указывая на помеченные деревья. — Рубите их… Да будьте осторожны! — прибавил Вильк. — Иногда и медведи встречаются… Так вы забирайтесь на дерево! Хорошей работы, Чайк!

— А вы уходите?

— На другую работу… К часу приходите на ленч.

С этими словами Вильк закурил трубку и ушел неспешными ровными шагами. Еще минута, и он скрылся между деревьями.

Чайкин торопился и радостно волновался.

И он глядел на ближайшее высокое прямое дерево с кудрявой, словно развесистой кроной, густой листвой на верхушке. Он смотрел на него, любуясь им, и вдруг ему стало невыносимо жалко лишить жизни эту красавицу сосну.

Но он сбросил кожаную куртку, поплевал на ладонь и решительно взмахнул топором. Топор взвизгнул и вонзился в толстый комель. Из надруба засочились клейкие смолистые капли, точно слезы.

Вблизи шарахнулась какая-то птица и тяжело взлетела, шумя крыльями. Где-то раздался треск сучьев. Казалось, в отдалении что-то свистнуло.

И снова мертвая тишина.

Чайкин с усилием вытащил топор и с нервным возбуждением все чаще и чаще наносил удары, чтобы скорей повалить упрямую и крепкую сосну, словно бы он жалел ее и торопился избавить ее от предсмертных страданий.

И чем чаще наносил Чайкин удары и быстрей летели щепки, тем менее испытывал он жалости, и его все более и более охватывало какое-то ожесточение работы.

Еще удар, и Чайкин отскочил.

Сосна мгновение зашаталась и, словно подкошенная, упала.

Чайкин принялся за другую.

Теперь уж он не думал, что сосны плачут. Возбужденный, полный горделивым чувством удовлетворенности от умелости и быстроты и от процесса работы, дающей исход физической силе, Чайкин весь жил работой. И чем больше повалит он сосен, тем он будет счастливее. Никакие сомнения, никакие тоскливые мысли не приходили ему в голову. Только сосны, одни сосны захватили все существо Чайкина, и он валил их, не чувствуя, казалось, усталости.